- Только
больше никому о том, - рассказчица сделал грозное лицо, словно
доверяла подруге великую тайну. - Приезжай вечером ко мне, и все
увидишь. Мужу скажи, что будем обсуждать новую пьесу, что дают в
театре…
***
Санкт-Петербург,
набережная Мойки, 12.
Квартира в доходном доме
княгини С.Г. Волконской, которую снимало семейство
Пушкиных.
Весь этот день Пушкин просидел в
своем кабинете с хмурым видом, недовольно оглядывая высокие книжные
шкафы. Бродил от стены к стене, время от времени беря с полки
очередной книжный том, бездумно перелистывая его и ставя обратно.
Мысль о предательстве великого поэта и его наследия, по-прежнему,
не давала ему покоя. С самого утра так и не мог успокоиться, мучая
себя бесплодными размышлениями.
- … Не-ет, нельзя, никак нельзя, -
наверное, уже в сотый или даже тысячный раз, повторял он, убеждая
себя, что нужно что-то менять. - Я же на самом деле не спасаю
Пушкина, а убиваю его…
Вздыхая, Александр опустился в
кресло. Блуждающий взгляд остановился на многочисленных бумагах на
столе, массивной бронзовой чернильнице, гусином пере с обломанной
верхушкой.
- Он же поэт, гениальный поэт, а я…
я за эти дни даже строчки не написал.
И это была абсолютная правда, что
вызвало у близких недоумение, а то и прямые вопросы. Ведь, тот
Александр Сергеевич, которого знали они, жил поэзией, прозой,
творчеством, и это проявлялось буквально во всем. Поэт мог резко
вскочить посреди обеда и, найдя клочок бумаги, огрызком карандаш
начать строчить на нем только что придуманные строки. Или, прервав
разговор с собеседником, погрузиться в молчание, обдумывая что-то
свое. Все это создавало поэту ореол неусыпного гения, который
творил всегда и везде. Естественно, теперь всего этого не было, что
казалось довольно подозрительным.
- Так нельзя, никак нельзя. Это
просто предательство.
Эти слова и мысли его особенно
уязвляли, ранили, вызывая едва ли не физическую боль. Ведь, он
педагог «до мозга костей», много лет с упоением рассказывавший
ученикам о русской поэзии и прозе, декламировавший на уроках стихи
Пушкина, Лермонтова, Блока. А теперь своими же собственными руками
«уничтожал» эту легенду, фактически целый мир.
Как бы ни казалось, но это его
состояние не было ни истерикой, ни эмоциональным кризисом. Это было
объективно осознаваемой насущной потребностью. Он просто понимал,
что больше так жить не сможет. Не психологически, а физически не
сможет.