– Ах, Жанно, стоит ли об этом… За мной все равно присматривают… С монахом мы ладим… Давай не будем говорить об этой ерунде…
Пущин начал торопиться, было поздно…
– На дорожку неплохо было бы чего-нибудь закусить, – сказал он. – У меня есть еще одна бутылка Клико.
– Так что же ты ее прячешь, тащи на стол… Мамочка, – позвал он няню, – брось нам закусочки.
Друзья сели за стол, хлопнула пробка, заискрилось вино… Все кругом уснуло, а они все говорили и говорили… Прощание затянулось…
– Если бы ты знал, Жанно, – говорил горячо Пушкин, – как мне здесь все осточертело… Не знаю, сколько смогу выдержать такую жизнь… Убегу… Я еще в Одессе думал об этом, Лиза Воронцова помогала моему побегу за границу, но ничего не вышло… А теперь я хочу сыграть на моем аневризме…
– Каком аневризме? – удивился Пущин. – И как давно ты им болеешь?
Пушкин рассмеялся:
– Да нет у меня никакого аневризма. Это я придумал для царя, чтобы он отпустил меня за границу лечиться. Ты же видишь, я здесь погибаю…
– Нет, брат, вряд ли ты их надуешь. К тому же царь на тебя по-прежнему очень сердит. Все твои насмешки ему известны. Я и так удивляюсь его терпению. Был бы Павел, давно бы тебе сидеть в остроге или Сибирь коптить. Надеюсь, тебе известна история лейтенанта Акимова?
– Нет, не помню, расскажи…
– Как и ты, Акимов сочинял эпиграммы, но только на Павла, и наклеил ее на стене Исакия… Его прямо на месте, как говорится, преступления и схватили… Постой, сейчас вспомню эпиграмму:
Се памятник двух царств,
Обоим столь приличный, —
Основа его мраморна,
А верх его кирпичный…
– Ты же помнишь, – продолжал Пущин, – строительство Исакия началось при Екатерине, и строили его из мрамора, а закончили при Павле кирпичной кладкой. Так вот, лейтенанту царь повелел отрезать язык и сослать в Сибирь. А твоя дерзость гораздо острее… «Владыка слабый и лукавый, плешивый щеголь, враг труда…» За такое можно и на эшафот попасть…
– Ссоримся мы с царем… Но было ведь и другое время… Помнишь, он моей «Деревней» восхищался и выражал благоговение, плешивый черт…
– Подумай, стоит ли по пустякам рисковать своей головой… – с грустью в голосе проговорил Пущин. – Но мне, брат, пора…
– Куда ты так торопишься, Жанно?.. Я отдыхаю с тобой душой, друг мой… Вот ты уедешь… и я снова один… один… – у Пушкина на глазах показались слезы.