– Тело – аппарат грубый, – повторил я про себя и вздохнул.
В глаз мне набивалась слеза. В левый. Я почувствовал себя одиноко. Я вспомнил одну вещь. Рядом люди. И они страдают. И Андрей, в отличии от меня, это помнит. И бьется за это хоть как-то. По-своему. Грубо и просто. Но бьется. Я же пинаю хуй и пью водку. Смотрю порнушку, потому что не в силах сблизиться с живой женщиной. Дичусь людей и самого себя. Я понял, что я и есть – обоссанный. Я и есть на костылях. Господи, ты прости меня. Не отваливай. Посмотри глазочком, погладь ладошкой. Вот, по темени. Там, где был родничок, и тонкая кожица отделяла мой хрупкий мозг от грубого мира, и мать куда целовала, когда жива была. Я достал из-за пазухи бутылочку и приник надолго, сделав несколько глотков, точно пью воду. Андрей это оценил.
– Ого, – сказал, – ты чего это?
– За живьё ты меня задел, Андрей.
– Да? Это хорошо?
– Не знаю, – и утерся, и закусил «ласточкой», и вместе с ней готовился к полету. Встрепенуться бы птичкой сейчас, вспериться, разбежаться лапочками по лужам и полететь прочь, оставив только тень на земле. Боже… боже.
– Ты прости, если что, – сказал он.
– Не за что. Просто. Знаешь, мне пора. Но давай не пропадать, хорошо?
– Хорошо, Сань.
– Держи конфеты.
– Нет, а тебе?
– Не, с меня хватит. Объелся, – и протянул ему пакетик, он взял.
– Спасибо, с чаем попью. Давай, Сань, до встречи что ли?
– До встречи, Андрей.
Рукопожались и разошлись навсегда.
Таким запомнил его: на переносице у него вечный белый пластырь поверх черного синяка. Глаза, готов спорить, месяц к месяцу по очереди заплывают. Смотрит на мир он то левым, то правым глазом, а иногда и вовсе видит его, точно через триплекс танка, в узкие щелочки. Он и у врат ада будет в стойке, подняв руки. Я буду ждать его внутри.