– Сэр, – Леонов обратился к лорду как положено, – а когда вылетает самолет на Египет?
Лорд взглянул на часы:
– Сейчас проводим Панфилова на соседнюю стоянку, где находится боинг, и ваш друг немного раньше, чем вы, отправится в полет.
– А нельзя ли нам его проводить?
– Вы это сможете увидеть в окно, через него хорошо виден самолет, он же рядом.
Парни начали прощаться и по очереди обнимать Андрея. Леонов успел шепнуть:
– Андрей, мой адрес в Москве: улица Горького, дом десять, квартира двадцать. Постарайся черкануть пару слов. Удачи тебе!
Ребята удивились, когда увидели, как высокий негр подогнал инвалидную коляску, усадил в нее Андрея и повез его на улицу Глядя в окно, они наблюдали, как негр подвез Андрея к огромному самолету, и к нему присоединились еще трое. Они подняли коляску с Андреем и по широкому, наверное, грузовому трапу внесли его в самолет.
Лорд улыбнулся:
– Ну а сейчас вам надо пройти еще одну процедуру, а затем – в полет.
– А почему Панфилов не проходил такую процедуру? – спросил Николаев.
– Эту формальность проходят те, кто летит в Великобританию, – ответил лорд и добавил: – Для Египта этого не требуется.
Самолет часто потряхивался, даже шум двигателя менялся. Бровиков понимал, что за бортом ветер. Сиденье было неудобным, так как самолет был десантно-грузовой и в нем не предусматривалось мягких с откидными спинками кресел. Дважды кто-то из членов экипажа приносил бутерброды, кофе, от которого Андрей уже отвык и потому сейчас с удовольствием смаковал его. Из пассажиров, а это были военные, на него никто внимания не обращал. Только когда при посадке его внесли в самолет, пассажиры с интересом смотрели, как он слазит с инвалидной коляски и устраивается на жесткой, идущей вдоль борта скамейке.
Мысли в голове смешались. Он остался один, без поддержки друзей. Его беспокоило, как он сойдет по трапу с деревянным протезом и костылем. Пытался думать о семье, маме, жене и доченьке, но от этого становилось нестерпимо больно на душе. Он добровольно отказался от самого дорогого в жизни – родных людей. Тут же всплывало в памяти время, когда он был с ними.
Он успокаивал себя: «Любя их, я не имею права превращать их жизнь в сплошные муки. Зачем я должен заставлять их ухаживать за калекой, уродом!» Когда его побрил парикмахер и он впервые за столько дней увидел себя в зеркале, ему захотелось кричать, словно от боли. На него смотрел не человек, а чудовище: обрубок левого уха, разорванные обе ноздри, огромный шрам, который проходил с наклоном через все лицо. «С моей мордой не то что детей, любого взрослого можно довести до…»