В том году я выпал из обоймы.
Помню – в первых числах сентября…
Хвост жар-птицы не был ещё пойман,
и болтался, как оболтус, я.
Без надежды связей мало-мальских…
Изучал расположенье звёзд.
Но читалось: «Даже не пытайся
задавать немыслимый вопрос!»
Огорченье не проникло в душу
ржавым, исковерканным гвоздём…
Я топил остаток грусти в лужах,
думал о насущном, о простом.
Осень мне казалась тихой-тихой…
Будто – перед чем-то роковым.
Кто бы знал – какое входит лихо,
и – какое горе вслед за ним!
Сны обычно крепче на рассвете…
И светлее… Люди любят фей.
А в окно тревожно бился ветер:
«Просыпайтесь, милые, скорей!»
Город вздрогнул, словно от испуга,
вытаращил окнами глаза?!!!
Разве дом построили из пуха?
Почему – из вечного нельзя?
Почему за жуткое мгновенье
в сны ворвались диверсанты тьмы?
И взметнулись вверх немые тени
к небу, где окажемся все мы.
И накрыло чувства человека,
ищущего свой последний шанс,
как цунами, смерти злое эхо,
на осколки мелкие крошась.
То, что гневно сравнивал с занозой
отодвинулось на задний план.
И с арго смешал стихи и прозу:
был тогда Господь в корягу пьян.
Мы, в быту погрязшие соседи,
откупорили замки скорлуп.
Что дороже есть всего на свете?
Жизнь! На годы Боже скуп!
И шофёр, и лекарь, и артистка,
да и я – товарищ вне труда —
записались сходу в атеисты,
чтобы ОН спустился к нам сюда!
Чтоб в НЕГО опять я смог поверить,
укрывая одеялом дочь.
Мы иного посула хотели!
Не того, что вычернила ночь!
Шли старушки смело в часовые,