Кто наивней говорили – все изменится,
кто умнее – перестали говорить.
Упоенные успехами раздутыми,
не пытаемся и думать о другом.
Ах, какими же мы прежде были глупыми!
Ох, какими стали глупыми потом!
Вечер тает.
Ветер стягивает с черного
рояля голубое покрывало.
Заиграла
за некошеными мыслями
несмелая ночная серенада.
И не надо
Полусловом, полужестом
эти мысли обрывать на полувзгляде -
бога ради,
расстояние останется
все тем же монументом расстояньям
между нами,
между прочими, такими же
непрочными созданьями эпохи.
Наши вдохи
вторят выдохам забытых
и непонятых другими одиночек.
Пара строчек,
уносимых в путь далекий
по линейкам ученической дороги,
мы, в итоге,
недостаточно знакомы
с этим вечно недоученным предметом.
Скоро лето -
значит время торопиться,
раскрываться расцветать и доверяться,
в плавном танце
только кончиками пальцев
узнавая о движении партнера.
Лето скоро
обожжет и образумит,
монотонный день растянет до предела.
В чем же дело?
Разве ночь, она для сна,
а не для тонкого вина прикосновений?
Наши тени
так отчетливо раздельны,
так раздельно наше ровное дыханье.
Сожаленье,
это горькое лекарство,
принимаемое только с опозданьем.
Я буду здесь,
когда весь
мир
станет тебе не понятен.
Из пятен,
казалось, заживших ран
он будет дробиться на части
вне власти
твоих представлений,
но, к счастью,
ты вспомнишь,
что есть
здесь
я.
И я буду пока
твоя рука
не узнает, как
едва ощутимо дрожат века
за тонкими веками темного серебра,
как обжигает ладонь льдом,
там, где по золоту серебром
слово хвостом
заметает остатки сна,
или сон
с трудом
проникает в механику слова.
Все будет так -
знак
скрипично-малиновый на губах,
новый такт,
нотный стан
изогнется
в еле заметной улыбке.
Фрак распахнется.
Смычковый удар.
Чар
никаких,
просто кто-то проснется.
В том
быть не может ошибки,
ведь ошибемся вдвоем.
Эхинацея,
распущенная иностранка,
ромашкой прикинулась,
перекрашенной в панка.
На ней, красотке,
для глаз липучке,
не о любви гадают -
о случке.
Здесь, на земле
по язычески нравственной,
свой сорняк
во сто крат лекарственней !
Боги шепнут, и сметет разом
эхом, нацеленным в сон разума,
краски бесстыдные, запахи вздорные,
всякие выпуклости беспризорные.
В нашей обители ортодоксальной
новое хуже чем грех повальный.
Эхинацея.
Эх и нация.
Верить не тем
и не тех бояться.
Неброской нитью
на холст равнины,
упав, не ныть
и не корчить мины,