– Живуч, собака, – выругался сотник Фал, сплюнув в костёр, и отвернулся. Ни жалости, ни сочувствия, ни даже простого интереса в тоне его не было – давно уже привык он к подобным зрелищам.
Даже бродяги притихли, присмирели и, словно заворожённые, смотрели на мучения осуждённого. Второй преступник, тот, что висел слева от Учителя, лишился чувств – сознание грядущей участи, ставшей вдруг неоспоримой реальностью, сломило его дух. И лишь Учитель сносил страдания стойко – как собственные свои, так и собратьев по казни.
Треск разрываемой плоти, хруст ломающихся костей, чей-то истерический хохот… Тело ещё живого, но обезумевшего уже преступника, расчленённое пополам, гигантским камнем влекомое, тяжело, глухо ухнуло вниз на деревянный щит. Раздался всплеск. Верхняя часть туловища – с руками, головой и грудной клеткой – осталась висеть на бронзовом крюке. Он всё ещё хрипел – но это была уже даже не агония, это была некая жизненная инерция, подобная той, которая заставляет судорожно сжиматься отрубленные лапки сороконожки. Всё было кончено.
– Один готов, – спокойно возвестил сотник Фал и прильнул к вместительному бурдюку с молодым вином. – Ставлю два против одного, что вторым будет пророк.
Никто не принял вызова сотника: опытный глаз старого воина никогда не подводил его – это знали все.
Настал черёд Учителя.
У центральной виселицы появились три женщины, закутанные в пледы, и стройный юноша с пылающим взором. Женщины рыдали, юноша же, стиснув зубы, смотрел в глаза Учителю молча.
– Наон, – тихо прошептал Учитель, едва ворочая распухшим языком, – мои минуты сочтены. Я ухожу из жизни, покидаю этот грешный мир – но я ещё вернусь…
– Учитель! – воскликнул Наон, принимая слова осуждённого за бред. – Скажи только слово – и я спасу тебя! Одно слово!
Он распахнул плащ. На поясе его висел короткий меч.
– Разве нуждается в спасении тот, кто сам пришёл спасти? – снова зашептал Учитель. – Нет, брат мой, спасение нужно не мне – спасение нужно миру, погрязшему в грехе, пороке и неверии… Подойди ближе, Наон, мне трудно говорить…
Юноша приблизился вплотную к виселице.
– Прими заботу о матери моей, брат, она одинока и несчастна. Вверяю её тебе, Наон. Все бросили меня, – воспалённые губы его чуть заметная тронула усмешка, – но я не виню их за трусость и малодушие – они ведь люди. Ты, мой самый любимый ученик, единственный пришёл проститься со мной. Благодарю тебя.