– Я что-то смешное сказал? – Генри наклонил голову, пытаясь поддеть взгляд сына, который чуть дальше втянул голову в плечи. Эдвин сам не заметил, как легонько хихикнул своей мысли про Зойберга.
– Нет.
– А что тогда?
Эдвин пожал плечами.
– Не маленький. Пора понимать начинать.
Эдвин кивнул, потом ещё.
– Ага.
– Ага что?
– Извини.
Генри вздохнул так глубоко, словно собираясь уйти на дно того озера, куда ухали с расстановкой его слова-камни.
– Ты хочешь в жизни вперёд вырваться?
Эдвин кивнул, но чувствуя, что этого недостаточно, сказал,
– Ага.
Хоть и не хотелось ему никуда вырываться, а хотелось, чтобы наконец договорил отец этот тянучий, как сыр на пицце, разговор, и он бы мог пойти к себе в комнату, сесть на кровати и ждать, когда придёт охота, что-нубудь делать, или же просто ждать, пока позвонит Роб или Коди и позовёт чего-нибудь делать.
– Тогда должен рваться. Всё время. Каждый день.
Эдвин молчал, не зная была ли его очередь говорить, и на этот раз угадал.
– Иначе останешься позади. Как носок на стенке сушки.
Эдвин представил себя носком, прилипшим к сушильному барабану, и опять улыбнулся не к месту.
– Ничего, сын, улыбайся. Сейчас улыбайся. Лишь бы потом, как до дела дойдёт, не пришлось бы плакать.
Сидя на кровати у себя в комнате, играя в покемонов на телефоне, сумел наконец он стряхнуть этот липкий, как паутина, и пронизавший, как холод, разговор. И забыть. Так казалось ему, что забыл, а впоследствии выяснилось, что выжгло в памяти его разговор, и слова, и голос, и томительные промежутки, как тавро неизгладимое, пожизненное, ни содрать, ни выгрызть. Всё из-за того, что и в самом деле плакал. Натурально и неудержимо.
С Эдвиным я повстречался не так давно и, можно сказать, случайно. Впрочем, не так давно кажется теперь не просто прошедшим, а прошлым. Это на циферблате время на ровные дольки поделено и уложено, как в апельсине, мы же сквозь него как по бездорожью ломим, то густо, то пусто, а где и по брюхо увязнешь, что и не выбраться. Я же покуда трясину да западни миную и путь пролагаю споро и налегке, или же это так кажется.
Меня пригласил Сурен, армянин из Херсона. Объяснил как найти, пересёкши Джефферсон и дальше вдоль Диаз до тупичка.
– Приходи, много наших будет. Все чего-нибудь наготовят, по-русски. Потлак.
Он говорил, дёргая головой и глядя вокруг по-петушиному, только петухи шею вверх тянут и головой как перископом крутят, а Сурен наоборот хохлился и глазами по земле шарил, будто обронённую мелочь высматривал; а вот нос и вправду петушиный был, крючком и костистый.