Анализируя борьбу в руководстве партии накануне Октября, Троцкий без колебаний говорит, что если бы большевики упустили «революционную ситуацию» решающих дней, последовавших после 10 октября, «если бы большевики не взяли власть в октябре-ноябре, по всей вероятности не взяли бы ее совсем… Полученную таким образом передышку буржуазия использовала бы для заключения сепаратного мира… и разгрома революционных организаций… Пролетарский переворот отодвинулся бы в неопределенную даль. Острое понимание этой перспективы внушало Ленину его тревожный клич: «Успех русской и всемирной революции зависит от двух-трех дней борьбы» [16, с. 170–171].
Для нас сегодня, на мой взгляд, актуален и второй, тоже философский вопрос, который задает в заключение своей «Истории русской революции» Лев Троцкий. Оправдывают ли «последствия революции» «вызываемые ею жертвы», гибель людей? Понятно, что и при формулировке этого вопроса, и тем более при ответе на него Троцкий (как несомненный, наряду с Лениным, вождь Октября) не может не дать оптимистический ответ. При этом он, несомненно, занижает прежде всего человеческую цену своей и Ленина победы. К тому моменту, когда он задает вопрос о цене Октября, уже полным ходом идет, кстати активно поддерживаемый им, социалистический эксперимент, произошла насильственная коллективизация, приведшая к гибели сотен тысяч крестьян и прежде всего детей, выселенных за Урал, начался голод 1932–1933 гг., практика расстрелов заключенных по «белому списку» уже на всю мощь работала на Соловках. Я уже не говорю о том, что Троцкого принципиально не волновала утрата в результате Октября значительной, если не подавляющей, части образованной России. Октябрь смыл многие цивилизационные достижения дореволюционной России, крепкого крестьянина с его культурой производительного труда, огромные достижения добровольной кооперации, которая охватывала одну треть российского крестьянства, культуру ремесленного труда, в конце концов высокую культуру самостоятельной, свободной мысли образованной России.
Но Троцкий успокаивал себя. Ничего не поделаешь, писал он, хотите развития, тогда соглашайтесь на «неизбежный накладной расход революции, которая сама есть накладной расход исторического развития» [15, с. 52–53].
Но что больше всего меня поразило! Говоря о несомненном влиянии Октября на историю Европы уже первой трети ХХ в., Троцкий деликатно обходит вопрос о провокационной роли большевистских Советов в зарождении итальянского фашизма, а несколько позже – национал-социализма Гитлера, и это поразительно. В более чем тысячестраничном тексте своей истории Троцкий затрагивает самые разнообразные горячие сюжеты текущего момента начала 30-х годов. Но нигде ни слова ни о Муссолини, который уже десять лет у власти, ни о уже кричащей угрозе прихода Гитлера со своим национал-социализмом к власти. Уже в начале 30-х годов было очевидно, о чем писал, правда, позже Иван Ильин, что «фашизм возник как реакция на большевизм, как «концентрация государственно-охранительных сил направо» [5, с. 86].