Смотрю на высокого мужчину в светлом костюме с глазами стального цвета именно того холодного оттенка, который бывает у лезвия ножа. Когда я последний раз в них смотрела, они резали меня намного больнее, резали так, что у меня до сих пор все шрамы рваные и кровоточат.
Взгляд цепкий, как у хищной птицы, и это лицо с широкими скулами и неровным, несколько раз сломанным носом. Такое родное когда-то и совершенно чужое сейчас, с появившимся налетом цинизма и ледяного холода. Им так и веет от его пристального, тяжелого взгляда. Замораживает развороченные и незажившие раны, жжет их азотом. Так смотрят те, для кого люди всего лишь мусор под ногами. И я не верю, что его волновали блага города. Только деньги, как и всю его семейку. Ведь все можно продать и купить. Человека можно стереть, словно и не было его никогда. Как будто он умер, и похоронить живьем, утрамбовать могилу чистыми, сверкающими ботинками и наплевать на то, что там под землей кто-то в отчаянии бьется, кричит и умоляет дать сказать… хотя бы одно слово. Но палач на то и палач, чтобы безжалостно приводить приговор в исполнение. Мой палач был ко мне безжалостен и особо жесток.
А когда-то мне его глаза казались до безумия красивыми. Я посмотрела в них первый раз, и из моей памяти исчезли все другие, которые видела до него. Любила так, как любят только первый раз – взахлеб, до безумия, до исступления
Я все еще видела его по ночам… и просыпалась в слезах, проклиная предателя. Потому что время не лечит. Нет у предательства сроков давности, как и у боли его нет. Она бессмертная и беспощадная в своей непредсказуемости. Когда вдруг набрасывается диким, голодным зверем и треплет добычу, пока кости не начинают хрустеть и слезы не кажутся кровавыми. Если бы не моя девочка, я бы задохнулась под теми комьями грязи, что он обрушил на меня, я бы не выдержала. Но она не дала сломаться, выбора мне не оставила.
Первый год я коляску ночью катала туда-сюда в своей однушке и выла, кусала подушку, чтобы дочку не разбудить… я тогда еще не знала, что ее просто так не разбудишь. У меня денег на кроватку не было. Потом, когда на работу Валера устроил, одна из девчонок из бухгалтерии мне свою отдала.
Со временем я научилась справляться. Даже умудрялась на двух работах работать. Разносила газеты с Машей в перевязи и мыла офисы тоже с ней вместе по вечерам. Если б еще мамочка моя жива была, но к тому моменту прошел почти год с ее смерти. Нет возраста для сиротства. Оказывается, себя чувствуешь сиротой и в девятнадцать, и потом в двадцать пять, и до конца жизни, наверное. Когда не к кому прийти и голову на груди спрятать, или склонить на колени, чтоб просто рыдать навзрыд, орать от переполняющего безумия. А тебя просто по голове гладили и тихо шептали: