разрежу грудь свою тупым кинжалом,
и сердце положу на пьедестал,
тебе же своего сердечка мало,
из моего ты сделаешь медаль.
всегда привык ты быть на первом месте
и своим нимбом ранить небеса,
а я не тот, о ком поется в песнях,
я плод страданья бренного Христа.
ты так привык святым смотреть с величьем,
в усталые и старые глаза
прожить всю жизнь ты хочешь на отлично,
но это всё ничтожная игра!
она не стоит свеч и победитель,
не вынесет оттуда ничего,
не вылечит и грамотный целитель,
уже увы рассудка твоего.
куда уж мне, обремененной женским телом,
к пустым объятьям призрака взывать,
хоть буду я чиста душой и делом,
на ваше уважение излишне уповать.
поэтому взнесу к твоим ногам,
крупицу мира из своей душенки,
тебя сковали разума решетки,
из них я вышел, больше мне не жаль…
Хочу тонуть в пьянящей безмятежности
хочу тебя до дерущей боли,
до стонов стихнувших где-то в груди,
я себя срезал под корень,
чтобы с тобой начать цвести.
я хочу почувствовать кости,
на твоих леденелых руках,
ты ко мне пришел снова в гости,
лишь в моих неоправданных снах…
наказала вселенная гнетом,
из ведра обрушив печаль,
я для радости не был создан,
и поэтому мне всегда жаль.
говорят, что я меланхолик,
что сопьюсь годам к сорока,
ну какой из меня алкоголик,
упиваюсь тобой в мечтах…
иногда окрыленною птицей,
я готов пролететь сотни миль,
если верю-желанному сбыться,
промежуток-нечтожная пыль!
я готов свернуть все горы,
и к твоим положить ногам
я готов питаться лишь верой,
в дань надежде воздвигнуть храм.
как хочу в безмятежную негу,
чтобы вечно в пьянящей тонуть,
но русалкою обращусь в пену,
на волнах свой окончу я путь.
***
прозрит, ослепшая Фемида
и, кровью, хлынувшей из глаз,
рисую на стекле Аида-
настал расплаты час!
уж дни и ночи ты взволнован,
сидишь и не находишь сна,
где та величия корона,
ты насладился ей сполна?
разве боишься ты проклятий,
разве не ярый атеист?
ты насмехался над распятьем,
и думал, вечно будешь чист.
теперь сидишь, в своей каморке,
и сжаты руки в кулаки,
и шепот демона чрез створки,
и глаз его горят огни.