Шли недели и месяцы, из этих обрывков стали складываться разные истории. «…а потом моя мама бросила ферму и добралась в город, где ее под крыло взяли „Сестры милосердия“… это к моей маме они обратились, когда его светлость, которому самому надо было подлатать штаны… а потом моя мама осталась вдовой с маленьким ребенком, в точности как ты… а потом она взяла меня с собой в прачечную, в точности как ты сейчас берешь своего ребенка».
Энни знала, что здесь, внизу, истории были своего рода контрабандой. В те дни никто из сестер не говорил о своей жизни до монастыря или, как они пренебрежительно называли ее, «в миру». Принять обет означало оставить позади все прочее: юность и семью, друзей и любовь к конкретному человеку, любую жизнь, которая требовала взгляда в прошлое. Белые чепцы-шоры не просто ограничивали периферийное зрение, они напоминали сестрам, что видеть следует только работу, которую предстоит сделать.
Энни могла лишь воображать, в каком безмолвии проходили для сестры Иллюминаты дни всех тех лет, когда она одна, без помощницы трудилась в подвале монастыря, и, воображая это и вспоминая заодно собственное одиночество каждый безмолвный, пронизанный усталостью вечер, она глотала собственный гнев по поводу резких требований монахини. Еще она глотала ее оскорбления («тяп-ляп – и готово») и мирилась со строгими правилами. Энни прятала лицо в плечо всякий раз, когда сестра Иллюмината была не в духе, ведь даже у блаженного святого вырвалось бы тогда шепотом: «Дрянь старая!»
И она лгала, когда с самым невинным видом говорила: «Нет, этого еще не слышала», когда сестра Иллюмината снова заводила историю о том, как ее мать подлатала штаны члена городского магистрата, или застала на дворе, где сушилось белье, ломовую лошадь, или спасла жизнь ребенку другой прачки, проглотившему горсть квасцов. Пусть случилось это сорок-пятьдесят лет назад, в рассказах и пересказах сестры Иллюминаты все было так же свежо, как если бы произошло сегодня утром, где-то наверху, в мире, находившемся у них над головой.
Однажды после полудня в начале лета, когда Салли еще не исполнилось двух лет, Энни и монахиня сидели вместе в тишине, а малышка играла на коврике между ними. Они разбирали пожертвованную одежду: сортировали, осматривали, отделяли то, что можно отстирать, починить и раздать бедным, от того, что отправится на тряпки или (если имелись следы моли или вшей) в топку. Поскольку монахини предоставили Энни право первого выбора (разве она не бедная, в конце концов?), большая часть одежды ее дочери происходила из этих корзин с пожертвованиями, равно как и многие ее собственные блузки и юбки.