Я встал с кровати, полный решимости.
– Я все улажу, – заверил ее я, направляясь к двери. – Скоро вернусь.
И я вышел из комнаты, столкнувшись на пороге с Фанни, державшей в руках поднос с чаем.
Пока мне было невдомек, что, произнеся последнюю фразу, я дважды солгал. Во-первых, я не собирался ничего улаживать – наоборот. Ну и потом, я вовсе не собирался возвращаться к Винке. Вернее, даже если бы я и вернулся, она все равно исчезла бы из моей жизни навсегда.
6
Снегопад уже прекратился, но свинцовые тучи отбрасывали кругом мрачные тени. Низкое, будто налитое тяжестью, небо предвещало скорое наступление ночи.
Меня терзали противоречивые чувства. От Винки я вышел злой и возмущенный ее признанием, хотя и в некотором смысле полный решимости. Все вдруг встало на свои места: Алексис оказался лжецом и насильником. А я для Винки все еще кое-что да значил: ведь именно ко мне она обратилась за помощью.
У Алексиса Клемана мать была немка, а отец француз. Сам он окончил университет в Гамбурге и в Сент-Экзе работал по контракту. Как учитель-иностранец, он имел право на служебное жилье в небольшом здании у озера.
Корпус, где жили преподаватели, стоял неподалеку, рукой подать. Чтобы добраться туда, я решил срезать дорогу и пройти через строительную площадку будущего спортивного корпуса. Каменные плиты, фундаменты, бетономешалки, кирпичные стены – все это как будто исчезло, скрывшись под толстым слоем пока еще девственно чистого снега.
Улучив удобную минуту, я принялся не спеша искать себе оружие и в конце концов обратил внимание на железный прут, который рабочие оставили в ручной тележке возле кучи песка. Не скажу, что я действовал спонтанно. Во мне что-то пробудилось. Какая-то древняя, первородная жестокость обуяла меня. Подобное состояние я переживал лишь один раз в жизни.
Я до сих пор помню тот пьянящий воздух, одновременно леденящий и жгучий, чистый и солоноватый на вкус. Помню, как он будоражил меня. Я уже совсем не походил на измученного ученика, корпящего над задачей по математике. Я превратился в бойца, воина, храбро вышедшего на линию огня.
Когда я наконец добрался до преподавательского корпуса, стало почти темно. Вдалеке, в мрачных водах озера, отражалось небо, переливаясь дрожащими серебристыми бликами.
Днем – включая выходные – в вестибюль преподавательского общежития можно было попасть без звонка и ключа. Здесь, как и в интернате для учащихся, царили холод и тишина – кругом не было ни души. Я решительным шагом поднялся по лестнице. Я знал, что преподаватель философии был у себя, потому что еще утром слышал, как моя мать разговаривала с ним по телефону и он предупредил ее, что рейс до Мюнхена отменили из-за непогоды.