– Пастор Глюк…
Голос у Марты сел. Потому что именно
сейчас, стоило услышать о наказании, водворился на место кусочек
памяти, рассыпавшийся в лесной избушке, и стало ясно, отчего
временами горит и чешется спина. Шрамы заживать не спешили, кожа у
Марты была, не в пример прочим, нежная; видать, от неизвестного
отца доставшаяся… Метки от лозины, вымоченной в солевом растворе,
покрывались коростой, горели от проступающего во время работ пота,
пачкали, бывало, сукровицей нижнюю рубаху. И ещё она вспомнила,
каково это – быть привязанной к столбу, вздрагивать от каждого
удара и ощущать, как впиваются в незащищённые груди и живот острые
выступы бывших сучков, лишь слегка сглаженные телами тех, кто здесь
отбывал своё до Марты. Три столба были крепко вкопаны в земляной
пол в специальной комнате при домике святого отца, три «столпа
смирения и умерщвления плоти и страстей человеческих…»
– Что ты натворила? – уже мягче
спросил герцог.
– Ничего. Это не… наказание. – Марту
пробила дрожь. – Он всех красивых девушек порол. Особенно постом.
Чтобы не соблазнялись и других не вводили в искушение.
– Не заговаривай мне зубы.
Продолжаем. И бельишко снимай; у тебя как раз на попке должна быть
родинка.
– Ваша светлость, – не выдержав,
взмолилась Марта, пытаясь обернуться, но была жёстко удержана за
плечи. – А если там действительно что-то есть? Бывают же
совпадения!
Сильные мужские пальцы побарабанили
по её плечу.
– Бывают. А что ты так
разволновалась? Сама не знаешь, как выглядишь? Ты что, в зеркало на
себя не глядела?
– Откуда у нас зеркала, ваша
светлость?
– Довольно.
Окончательно потеряв терпение, герцог
одной рукой перехватил её поперёк живота, пригнул к столу, а другой
– сдёрнул с девушки панталончики, как с малого дитяти, которого
собираются высечь. И гневно выдохнул, не обращая внимания на
сдавленный писк Марты. Родимое пятно в форме сердечка было на
месте.
– Ах ты… – тихо проговорил герцог,
чувствуя, как глаза заволакивает багряная пелена гнева. – Ты
всё-таки… и ты осмелилась плести тут…
Ещё немного – и он убил бы её на
месте. За наглую ложь. За то, что едва не повёлся на эти чудесные,
кроткие, как оказалось, лживые глаза, на краснеющие ушки и плечики,
на россыпь веснушек, с которыми Анна безуспешно боролась. Убил бы!
И только собственная ярость дала ему понять, как же, оказывается,
он хотел, чтобы эта… эта дрянь оказалась не потаскухой, а милой
прелестной девочкой, свежей и незапятнанной, о которой он когда-то
грезил.