Я как Единое. Сущность христианства и его судьба. Часть I. Понятие религии - заметки

Более чем вероятно, что Лейбниц пришел к этому под влиянием своих бесед со Спинозой. Спиноза приоткрыл завесу древней иудейской мудрости для европейской мысли, став провозвестником философии Нового времени, за что и был наказан еврейской общиной наложением херема.

Теория групп в современной науке, которая ставит перед собой задачу свести в единое целое все взаимодействия через выявление единства симметрии в множественности отношений, опирается на тот же принцип, что и Лейбниц в своей монадологии.

Принято считать, что Гегель основные положения своей философии позаимствовал у Шеллинга, и вся его работа состояла лишь в том, что он «отшлифовал» эти положения в наукообразной тяжеловесности своих сочинений. Сам Шеллинг был убежден в этом. Но это не так. Философия Гегеля изначально самостоятельна и всецело принадлежит его гению. Активная переписка Гегеля и Шеллинга во времена их молодости в послеуниверситетский период и затем совместная работа в Йене свидетельствуют о том, что Шеллинг, несмотря на раннюю славу и великолепную стилистику своих текстов, в этой совместной работе был ведомым. Именно в этот период, в период активного сотрудничества с Гегелем, Шеллинг создает самые значительные свои произведения. Еще не раскрывшая себя подпольная гегелевская мудрость – тайна философского успеха Шеллинга. Они были нужны друг другу – медлительная основательность Гегеля, который не умел в то время выразить свою мысль общепонятным образом, и легкий общедоступный стиль шеллинговского текста – дополняя друг друга, они сумели громко заявить о себе в немецкой философской мысли того времени. После скандального отъезда Шеллинга из Йены интеллектуальная связь его с Гегелем постепенно ослабевает и, наконец, прерывается полностью. После этого философский потенциал Шеллинга испаряется – он не создает ничего сколько-нибудь значительного в философии. Гегель же, напротив, лишенный транслирующего его мысль органа (в лице Шеллинга), вынужден сам учиться выражать свои мысли на понятном другим языке, и его дух рождает величайшие произведения в истории всей философии. Можно ли сомневаться после этого в том, что философский потенциал Шеллинга представлял собой всего лишь бледное отражение философской мощи Гегеля в период ее зарождения?

Так, например, Гегель часто использует мотивы и действия персонажей античных драматических произведений таких авторов, как Софокл [7, 251], Аристофан [7, 398], не упоминая их в тексте явно. Или дает подробный анализ отношения «олигархическая оппозиция – император» первого века Римской империи, также не упоминая конкретных имен [7, 259]. В знаменитом анализе отношений «раб – господин» [7, 103—106] явно прослеживается влияние комедий Плавта, где раб зачастую помыкает господином. Образчик гегелевской иронии – иллюстрация сочетания возвышенного и низменного в физиологических деталях организма [7, 187].

Здесь следует быть осторожным – такой опыт таит в себе немало опасностей, «…в систему Гегеля трудно войти, но, войдя, почти невозможно из нее выйти» [5, 10].

Увы, сколь многие останавливаются на этом в своем развитии, останавливаются навсегда… Впрочем, так ли уж увы? Все достижения человечества замешаны на этом слепом порыве индивида к самоутверждению. Что стало бы с миром, если бы все вдруг углубились в самопознание, полезли бы в умилении целоваться друг с другом и покинули поля, фабрики, конторы, банки, биржи, правительственные учреждения?.. Нет, нет – всяк злак на пользу…

Это достигнутый результат. Но результат не есть само понятие. Понятие – это весь процесс борьбы за обретение результата (процесс генезиса понятия в действительности определяется Гегелем как идея). В «Феноменологии духа» этот процесс изображается яркими красками трагедии обретения сознанием самого себя, обретения свободы через необходимый опыт рабства. Сознание в этом процессе претерпевает метаморфозу трех форм: форму простого восприятия – чувственности, форму фиксированного разделения на я и не-я – рассудок и, наконец, – разум, форму достоверности того, что есть только Я, единое и единственное, и все, что есть, есть только вариации самоопределения Я.

Примером такого сосуществования индивидов могут служить первобытные общества, где это единство в роде прослеживается в самом чистом виде. Вся история Китая пронизана этим единством до сего дня. Но оно сохраняется также и в обществе Древнего Египта, и в общем деле эллинистических государств, да и в европейских национальных государствах вплоть до рефлексии Просвещения, когда это наивное единство впервые начинает подвергаться осмыслению, а значит, и сомнению в его святости.

В философии Гегеля нравственность и мораль имеют разные смысловые оттенки. Как и в общепринятом понимании, это один процесс, но мораль есть отражение нравственности в становлении индивида (как отдельного индивида, так и всеобщей индивидуальности). В этом становлении индивид необходимо начинает с отрицания естественной нравственности («…и раз я начал проверять, я уже на пути безнравственности» [7, 232]), но с той же необходимостью приходит к осознанной нравственности, когда мораль перевоплощается в ту же нравственность, но уже как осознанная необходимость.

Можно возразить, что в Китае эта сила процветает и по сей день. Но любой непредвзятый анализ показывает, что сегодняшний китайский марксизм – это возвращение к архаике, к истокам общественной нравственности в его исконно китайском обличии, даже в оболочке марксизма. Это один из ярких примеров того, как закон действительности пропитывает собою закон сердца.

Каким трагичным образом это воплощается в отчаянии Ленина в конце жизни или в зрелом отчаянии Маркса в неприятии множества современных ему «марксистов»…

Личность Ницше – высочайшая степень проявления провидческого дара Гегеля, который сумел в современных ему идейных переплетениях увидеть тот узел, который необходимо должен был реализоваться в действительности, как в личном явлении – Ницше, так и в форме идеологии – безумие самомнения в фашизме. Ницше – это воплощенное в действительность несчастное сознание – сознание, доведенное до безумия невозможностью собрать воедино «раздвоенное внутри себя сознание» [7, 112], я и не-я. «Существуя как сознательное соотношение абсолютно противоречивой действительности, оно есть помешательство…» [7, 203]. Трагичность судьбы Ницше – его наивная искренность. В этой судьбе – интеллектуальный надлом времени, выбравший свою жертву. Структурообразующая основа его личности не величие духа, а несчастное сознание хилости собственной духовности, которая не в силах преодолеть противоречивость действительности. Прославляющий силу был лишен ее. «…Уходите от меня и защищайтесь от Заратустры! А еще лучше: стыдитесь его! Быть может, он обманул вас» [17, 56]. В фашизме принцип единичной индивидуальности (не Я, но эго), вернее, принцип ее произвола, доведен до своих крайних пределов: этот принцип переносится на нацию как личность в немецком национал-социализме и на государство как личность в итальянском фашизме. С этой точки зрения фашизм – закономерное развитие идей либерализма.

Здесь обнаруживается надуманность «опровержения» гегельянства И. Ильиным в его замечательном труде «Философия Гегеля как учение о конкретности бога и человека». Это опровержение строится на двух столпах: первое – невозможность дать точный критерий того, когда человек мыслит «спекулятивно», а когда он мыслит просто как единичное самосознание, и второе – провал гегелевской теодицеи в современном Ильину мире. «Научный ряд замыкается в строгую систему, но ряд мировых событий продолжает свое течение и довершает (!) свою судьбу в тисках дурной необходимости и злого случая» [10, 484]. Но это и есть верх самомнения – детская убежденность в том, что современный мне мир, с его прошлым и настоящим, и есть то, что подлежит моей окончательной оценке. Теодицея не факт, теодицея – процесс, который не имеет своего завершения только лишь в человеческом измерении. Мы внутри этого процесса и мы сам процесс. Что же касается невозможности отграничения спекулятивного от обыденного, то и здесь есть простой критерий: когда пьяный неграмотный пастух мыслит о сущности звездного неба, его мышление неосознанно спекулятивно независимо от того, к каким выводам он приходит в своем размышлении; когда увенчанный лаврами академик терзает себя мыслью о несправедливости размера надбавки к академической пенсии, он мыслит как единичное я. Впрочем, это отнюдь не принижает действительную значимость работы Ильина для понимания гегелевской философии.

Даже те действия, которые считаются, и считаются по праву, подлыми, своекорыстными в конечном итоге, служат продвижению всеобщего в познании себя как единого. Только через отрицательное можно приблизиться к положительному, и оба данных момента необходимы. Общий ход вещей неизбежно преодолеет все негодное. Более того, все действуют своекорыстно, стараясь сознательно или бессознательно утвердить свое я в противостоящем не-я, создать из него свое собственное произведение, но это кипение множества противостоящих друг другу я и есть то, что можно определить как духовную субстанцию, как Я. Духовная субстанция, сосредотачивающаяся к самой себе как к Единому. Гегель определяет это как «обоюдный обман и духовную субстанцию» [7, 219].

Но этим не завершается гегелевская «Феноменология духа». Дальше Гегель показывает, как понятие духа, понятие тождества я и Я, развертывает себя в действительность. Это, пожалуй, наиболее трудно воспринимаемая часть гегелевского текста. Здесь Гегель помещает свое я в центр абсолютного Я и делает попытку погружения в действительность. Он должен мобилизовать все свои силы – и физические, и духовные. Чудовищное напряжение мысли, граничащее с безумием: «…это погружение в темные области, где ничто не оказывается достоверным, твердым и определенным, где всюду встречаются яркие вспышки света… и порождают ложные отношения, кажущиеся истинным светом… Я страдал такой ипохондрией пару лет и притом в такой мере, что дошел до истощения» [6, 318]. Гегель был как никогда близок к тому, чтобы разделить участь своего друга Гельдерлина, но мощь его души преодолела и этот соблазн.

Просто и точно смысл этого приближения науки к парадигме идеализма раскрывает Э. Шредингер в своих поздних «философских» работах. О второй половине XIX века: «Это был период стремительного, взрывоподобного развития науки, а также невероятного, взрывоподобного развития промышленности и техники… Невероятное материальное развитие привело к материалистическому мировоззрению, происходящему, якобы, из новых научных открытий» [24, 16]. Но сейчас, в середине XX века, «…когда вы наблюдаете частицу определенного типа, скажем, электрон, здесь и сейчас – в принципе это должно рассматриваться как отдельное событие. Даже если через очень короткий промежуток времени и в непосредственной близости вы наблюдаете подобную частицу, даже если у вас при этом есть все основания предполагать наличие причинной связи между первым и вторым наблюдениями, утверждение о том, что в обоих случаях наблюдалась одна и та же частица, лишено подлинного, точно выраженного смысла» [24, 22]. То есть существование объекта растворяется в ряд событий, в процесс – нет объектов, есть только процессы. «Атомизм находится на пороге серьезного кризиса. Атомы – наши современные атомы, элементарные частицы – не должны более считаться идентифицируемыми объектами. Это более сильный отход от исходной идеи атома, чем кто-либо когда-либо мог предположить» [24, 54—55]. «Ибо наблюдающий разум – это не физическая система, он не может взаимодействовать с произвольной физической системой» [24, 51]. «Субъект и объект едины. Нельзя говорить, что барьер между ними пал в результате последних открытий, сделанных в физике, поскольку такого барьера не существует… Причиной того, что наше ощущение, воспринимающее и мыслящее эго нигде не встречается в нашей научной картине мира, легко формулируется семью словами: потому что оно само является картиной мира. Оно идентично целому и потому не может содержаться в нем как его часть» [25, 50—51]. То есть я = Я.

Наука обычно связывается с атеизмом. Но атеизм, с нашей точки зрения, это одна из форм религиозности, постольку, поскольку это одна из форм снятия напряженности между я и не-я, где сущностное единство определено как не-я.

Заметим, что невозможно определить Я как универсум (пантеизм). Универсум – это явленный мир; к универсуму относится как мир природы, объектный мир, так и мир мысленных образов, таких, например, как государство. Универсум, как и «все» в обыденном представлении, ассоциируется с объектностью (статика), с не-я, тогда как Я не есть телесность, не есть объект. Я есть отношение (динамика), то есть мысль.

Слово «эго» в русском языке имеет отрицательную смысловую окраску (от эгоизм, эгоцентризм). Но в греческом языке, языке, на котором в большинстве своем создавались первые христианские тексты, слово Έγώ (Эго) часто имеет смысл абсолютного Я: Έγώ είμι τό Άλφα καί τό Ώμέγα (Я есмь Альфа и Омега, Откр. 1:8).

В психологии К. Г. Юнга этот феномен неудачно определен как «коллективное бессознательное». Несмотря на мощный прорыв Юнга в анализе значимости понятия «самость» (основное понятие его психологии – индивидуация – жизнь как движение от эго к самости), устойчивое представление о том, что сознание – это только лишь осознание субъектом своего знания – «я знаю, что я знаю это», сохраняется у Юнга в неприкосновенности. Он остается в тисках рассудочного мышления. В этом представлении индивидуум первичен по отношению к сознанию, то есть сознание появляется только в индивидууме: в метаморфозе универсума сознания нет до индивидуума. В спекулятивном же представлении, напротив, сознание первично – сознание проявляет себя через индивидуум. Сознание как форма концентрации Я к самому себе – гегелевское понятие – определяет способ своего проявления для самого себя. Этот способ проявления себя для себя и есть индивидуальный субъект в своем становлении от простейшего организма до человека. Уже в одноклеточном организме есть общность – объединение функций в общем стремлении к сохранению себя, то есть жизнь. В человеке, в самосознании, сознание прорывается к самому себе – видит себя как то, что наконец-то стало явным. Юнговские архетипы – это не элемент «коллективного бессознательного», скорее – это устойчиво сохраняющиеся психические механизмы первичных форм проявления самосознания, атавизмы процесса его становления. Термин «бессознательное» содержит в себе неверное представление о том, что в том феномене, о котором говорит Юнг, нет сознания, тогда как на самом деле этот феномен и есть сознание, но сознание, еще не осознанное самим собой.