Романа с радостью повиновалась: ведь ей совсем не улыбалась перспектива провести вечер в одиночестве, сидя перед пустым холодильником. Кроме того, она была уверена, что отец постарается удивить ее какими-нибудь кулинарными изысками.
Ее сразу же покорило это место, как только она вошла: над залом, распространяя приятный, приглушенный свет, доминировали башенные часы, когда-то украшавшие вокзал д’Орсе. Забавный и одновременно элегантный декор располагал к приятному вечернему отдыху за ужином.
Официант не торопился их обслужить, но Жан-Филипп сохранял невозмутимое спокойствие. «Как же он изменился», – подумала Романа…
Она смотрела на лицо отца, отмечая следы времени. Волосы, когда-то каштановые и густые, поредели, покрылись сединой и приобрели сероватый оттенок. И если раньше серо-голубые глаза были в ореоле мелких морщинок, то теперь морщины стали глубокими бороздами.
Еще несколько лет назад Жан-Филипп был нетерпимым, вспыльчивым и требовательным. Доведись ему заполнять анкету, он бы поставил галочки напротив всех отклонений в поведении, свойственных бюрнерии. У себя дома он хотел царить и властвовать. У них в гостиной не было круглого стола. Да это и понятно: разве можно восседать на троне по соседству с круглым столом? Вступая в спор, он даже не пытался дискутировать – главным для него было отстоять свою правоту, даже если на это не было никаких оснований. Он обожал создавать вокруг себя шум. О его присутствии напоминали хлопающие двери комнат и шкафов – он как бы метил звуками свою территорию, как животные метят ее мочой; этот неискоренимый архаизм, ранее свойственный ее отцу, погружал Роману в доисторическую эпоху, и она, признаться, чуть было не начала сомневаться в реальности эволюции человеческой цивилизации…
Но ярче всего его бюрнерия проявлялась, когда он садился за руль. Еще до того, как он заносил ногу в салон машины, его уровень терпения снижался ниже нулевой отметки. Опьянение скоростью доводило его до помешательства.
Именно благодаря отцу Романа значительно расширила свой словарный запас – в ее присутствии он не стеснялся изрыгать ругательства. Классическую брань он оставлял vulgum pecus, то есть простым смертным, а сам изощрялся в придумывании обидных прозвищ: сын осьминожки, жалкая мокрица, полудохлая улитка, моллюск с одним нейроном, гидроцефальный моллюск… Больше всего он ненавидел вялых, нерасторопных водителей и красный свет светофоров – на дороге он поносил последними словами все, что мешало ему двигаться. Его любимым занятием было во что бы то ни стало обогнать «недоумков», выжимая последние силы из своего мощного мотора