— Имена им дают позже. Когда их забирают отсюда.
— То есть? Увозят? – всполошилась я. Значит, моего сына могли
тоже уже увезти.
— Нет. В другой зал. Там дети постарше. Они уже сидят. Некоторые
ползают.
— А как-то они отличаются друг от друга? Как узнать, кто из них
чей? – не сдавалась я.
— Никак, Либия. Никак! – девушка ответила с еще большей
горечью.
— Твой ребенок здесь? Скажи. Я обещаю никому не говорить о нашем
разговоре, Нита, - я подошла к ней и положила руку на плечо. В
коридоре раздались шаги.
— Да, — быстро ответила Нита. И, передав мне недовольного
отлучкой от груди и сразу закричавшего малыша, она вышла из зала в
туалетную комнату, где мы справляли нужду и мылись.
— Она великолепно справляется. Если бы не она, нам пришлось бы
некоторых поить козьим молоком, а это занимает так много времени, -
отчитывалась Севия перед Ильзой рано утром следующего дня.
Женщина так же царственно смотрела на всех из-под приопущенных
век, оценивая не только нас, стоящих по струнке смирно, но и, по
всей видимости, порядок в зале.
Снова, только мотнув головой, она вышла, и девушки выдохнули. Я
больше ничего не спрашивала при Севии. Старалась кормить тех, кого
еще не кормила, я запоминала корзины своих сегодняшних «питомцев»,
но сердце молчало. Отчаяние захватывало на несколько минут, но
потом, когда я уговаривала себя тем, что я все же рядом с ним и еще
не дома у Фабы, оно меня отпускало.
Через неделю я обвыклась, и все действия стали просто
машинальными. Как раньше на работе: ни с кем не разговаривала
особо, повторяла один и тот же монотонный круг дел, за отдыхом
обдумывала свою жизнь. Не хватало мне пары пустяков: какого-то
занятия, чтобы отвлечься, и моего радио.
А еще хотелось на улицу. Скудный свет из окон-бойниц, до которых
можно было дотянуться, только встав на табурет, мало радовал. Из
окна была видна лишь верхушка стены и горы. Прямо перед закатом
солнце касалось наших окон на несколько минут, и тогда пляшущие на
стенах лучики доставляли радость.
Я ругала себя, что все мне не то и все мне не так. Живя в доме
свекрови с ее кровожадными дочками и внучкой, я могла хотя бы
гулять.
Еще через неделю я знала каждого младенца в лицо. Я давала им
смешные имена вроде Ворчуна и Говоруна. Одну девочку я называла
Белоснежкой, потому что ее почти прозрачные волосы и брови,
казалось, сделаны изо льда. Еще одну я называла Пуговкой. Эта
милаха вовсе не была маленькой, ведь сразу возникает ощущение, что
пуговки и бусинки – очень мелкие детали. Она была пухлой
зеленоглазой пампушкой. Имя ей выпало благодаря родинке, очень
похожей на пуговицу. Увидела я ее, когда купала. Между лопатками.
Сначала думала, что что-то прилипло, но это была родинка. Девушки
ругали меня, когда я беседовала с малышами перед кормлением: нельзя
было давать им имена, но это было сильнее меня.