И уставился Прохор на женщину… Лик её был почему-то коричневый. «Может, только что с курорта», – предположил Прохор Терентьевич. А глаза лучились такой добротой, что он сразу обмяк и сдался.
– Что ж ты стал, как пень, муженёк мой суженый? – молвила меж тем женщина. – Обойми крепко да поцелуй меня во губки фиолетовые. —
Прохор Терентьевич тут потерял всякое соображение, хуже, чем при виде денег на унитазе. Отдался жене сей и будто растворился в ней, как душа в предвечной духовной бесконечности… Вот оно, счастье-то! А губки фиолетовые всё ж лучше, чем накрашенные. В этом он не сомневался…
Разбудил Прохора Терентьевича солнечный луч, нескромно язвивший прямо в око. Стряхнув луч с чела, он понял, что уже поздно… Глянул на часы: «И впрямь, одиннадцать…» Крякнул. Сел на сиротскую свою караватушку одёр>4 одром. Давление смерил… – По-прежнему неблагоприятно… Выругался. Понял: «Знак это свыше, вот что». Вспомнил ночные яйца. Устыдился: «Прости, Господи. В приступе кандибобера находился…» Аж похмелье ощутил теперь, хоть на грудь принимай… А баба коричневая к чему была? – Этого Прохор Терентьевич тогда не понимал. Встал и, сплюнув в угол, и пошёл в уборную деньги собирать.
Их оказалось ровно два миллиона в местных знаках… Чувств в груди это не вызвало никаких. «Ну что такое два миллиона в наше время? – рассуждал Прохор Терентьевич. – Нынче такая пора настала, что люди триллионами крадут – и всё глотки насытить не могут… Ну и к чему мне деньги эти? – Что есть, что нет…»
Прохор Терентьевич подошёл к окну. Там к его родным бакам подъехала мусорная машина и выворачивала их в своё грязное нутро. И Прохор Терентьевич живо представил, что содержимое баков – это деньги, которые обезумевшие соотечественники стараются достать любыми средствами. А машина – чрево стяжательского общества, или лучше – душа его. Мерзость, то есть, вот что. Однако ж стал соображать, к чему применить найденное.
«Перво-наперво ремонт сделаю в квартире», – решил он. – А потом…» Тут в сознании Прохора Терентьевича возникла улыбающаяся коричневая женщина, выговаривающая эдак ласково:
– Где ж, Проша, замешкал-то ты, свет очей моих?»
– Э нет, погоди, – ответствовал вслух Прохор Терентьевич образу коричневой женщины. – Негоже мужику, жизнь страданиями измерившему, мечтаниям предаваться. Бытие, поди-ка, не прейдёт сегодня. И уж коли даётся мне возможность сделать жизнь менее скотской, то надобно использовать её… —