Брови-ниточки.
Ниточки же губы, но потолще.
Два подбородка. Грудь тяжёлая, такую не всякий подоконник
выдержит. И бока складочками.
- Ну, - сестрица остановилась на входе в палату, и даже охранник
попятился. – Чего хотел?
- Увидеться?
Да, я сам позвонил ей. Вот… наверное, слишком всё вокруг стало
благостное, доброе и понимающее. Или ещё по какой иной причине.
- А ты бодро выглядишь, - сказала она, окинувши взглядом и меня,
и палату.
- А ты постарела.
- Себя-то видел? – фыркнула Виолетта.
И не обиделась.
Вот чую, что не обиделась.
- Так чего хотел-то?
- Веришь… сам не знаю. Поговорить с кем-то из родни.
- То есть, всё-таки родня? – она кинула на столик тяжеленную
сумку из искусственной кожи и сама плюхнулась на табурет. –
Умаялась, пока дошла… слушай, а ты и вправду, похоже, помирать не
собираешься.
Виолетта вытащила пачку папирос, поглядела на меня и,
поморщившись, убрала.
- Тут же нельзя?
- Нельзя, - подтвердил я. – Но если возьмешься меня на уличку
вывезти, то и подымим.
- Знаешь, Викуська говорил, что у тебя с башкой не лады, но
чтобы настолько… - сестрица хмыкнула. – А доктора тебя
отпустят-то?
- Отпустят.
Не то, чтобы рады будут. Им волю дай, так и вовсе меня в особо
стерильной палате запрут. Но волю я не дам, а что там рекомендации
нарушаю… ну так умирающим можно.
Раз уж я из этой когорты пока не выбыл.
- Охрану кликни, пусть кресло найдут. И пересадят. Замаялся я в
четырёх стенах.
- Сейчас расплачусь от сочувствия, - фыркнула Виолетта, ногти
разглядывая. – Вот же… вчера только была у мастерицы. Клялась, что
две недели как минимум. А оно уже облазить начало!
Коляску нашли.
И доктор, заглянувший в палату – возражать и возмущаться он не
стал – проконтролировал процесс переноса моего драгоценного
тела.
- Вывезет пусть тоже он, - Викуся ткнула пальчиком в охранника.
– А я уже там покатаю… тогда и расскажешь, чего тебя
перемкнуло.
Чтоб я знал.
Не в ней дело.
И не в Тимохе, который время от времени заглядывал. Когда с
Ленкой, с которой сдружился, как он сам выразился – на всю жизнь,
когда и сам. Тимоха, пожалуй, единственный не раздражал меня.
Наоборот. Снова хотелось жить.
Вот так… просто.
Как никогда не жил раньше. Без подвигов и без понтов.
По-человечески, как это у всех выходит. У всех вокруг, кроме меня.
Но Тимоха уходил, и я погружался в вялую муть существования,
которое казалось на диво бессмысленным.