– Дошло, нет? А если ты, падла маленькая, в отместку мне в тапки нассышь – сразу с балкона, усёк?
В унитазе журчала вода. Рыжик изогнул шею, посмотрел туда. Мыслей не было. Потом соскочил вниз и побрёл к батарее умываться.
… Вечером он лежал на старом свитере у батареи в комнате, сонно щурил глаза и нет-нет да и поглядывал на хозяина. Степаныч сегодня не пил – не хотелось что-то… Хотелось грустить и ощущать эту грусть неразмытой. Гудел телевизор, а он, сгорбившись, сидел на диване, ерошил волосы и думал о сыне, с которым вот уж год как насмерть рассорился… «Один ведь я, совсем один», – печалился он, отчаянно моргая глазами. «И никакой он ни гад…» – пронеслось вдруг в голове у котёнка. Он поднялся со своего места, подошёл к дивану, в два приёма, помогая себе когтями, залез на него, потом на колени к Степанычу и уткнулся мордочкой ему в живот. Некоторое время ничего не происходило, а потом тяжёлая ладонь осторожно прошлась по спине котёнка.
– Что, малявка, хочешь примирить меня с этой сволочной жизнью? – устало произнёс Степаныч. Рыжик только сильнее прижался к нему и запустил свой моторчик.
… Прошло два месяца. Рыжик окреп, успокоился, и стала видна его порода. От мамы-рыжухи ему, очевидно, достались огромные зелёные глаза, изящная головка с внимательными ушами и пушистый в колечках хвост. Белая манишка обрамляла грудь. От неизвестного же родителя ему перепали мощные лапы, а также поджарое львиное тело. Он был красивым котёнком, и обещал со временем превратиться в кота с классическими пропорциями.
У него появилась своя коробка со старым свитером внутри, в которой он прятался, когда Степаныч брался учить его жизни. Тогда он высовывал оттуда свою головку и поднимал вверх лапку, как бы призывая хозяина воздержаться от бесчинства. Степаныч грозил ему пальцем, бормотал: «Ишь ты, умник», – но котёнка оставлял в покое. Спал Рыжик обычно на диване в ногах у хозяина, а когда тот с перепоя начинал во сне воевать с чертями и вовсю педалировать своими конечностями, смывался в коробку.
Вообще жилось ему неплохо, и мысли, иногда отчётливо проносившиеся у него в сознании, носили скорее позитивный характер, например: «Не жмись, дай добавки» или «Почесал бы ты, братец, мне за ушком». Пользоваться писсуаром он тоже научился на удивление быстро, и, шаркая затем усердно лапкой по кафелю, чувствовал себя вполне сносно. В подъезд или куда подальше его не тянуло – стресс ещё давал о себе знать. Единственное, к чему он всё никак не мог привыкнуть, так это к запаху сивухи, сочившемуся изо всех углов квартиры и особенно от хозяина.