– Ты? – оторопело спросила бабушка. – Ты?! Господи!
И не могу передать, с какой смесью удивления и жалости они воззрились на меня.
А я – да что я! Я пожинал плоды предательства. Да лучше бы я повесился на этой веревочке! Да лучше бы я ее в самом деле взял и изрезал на куски, чем попусту на себя наговаривать!.. А он-то, он! Его-то небось не заставили бы! Конечно, он-то вон какой! Его хоть каленым железом приложи – все равно не сознается!..
Меня успокаивали – тщетно. Жизнь казалась конченной.
Мы пошли к себе домой. Часов в десять раздался стук в дверь. Я проснулся. Или не спал еще, слушая, как хлещет за окном первый осенний дождь. Дед. Я не собирался вставать. Я не хотел его видеть. Дед снимал насквозь мокрый плащ. Я встал. Он стоял передо мной – старый человек, неизмеримо старше меня, то есть настолько старше, что и представить-то невозможно, – и просил прощения. Сияла плешь на склоненной голове.
Я молчал. Но потом заплакал, и слезы брызнули из глаз чистой легкой водой. Обида выливалась слезами, чтобы не занимать в душе драгоценного места. На нос мне капнула дождевая вода с мокрой его головы. Я ткнулся лицом в полу пиджака.
Мать говорила потом, что дед тоже на радостях немного всплакнул. Не знаю, врать не буду. А вот то, что он промок до нитки, пока дошел, – это совершенно точно.
Двор был ограничен домом в три этажа и два подъезда, желто-зеленым стоячим арыком, несколькими заборами и рядом домишек. Во втором подъезде, в подвале, располагалась кочегарка, и потому у торца здания торчала на стальных растяжках высокая ржавая труба.
Другая сторона дома выходила в проезд. Вдоль него стоял невысокий штакетник и росла ежевика – сверху зеленая и пыльная, внутри иссушенная до состояния пороха. В когтистой мертвой глубине чернели редкие ягоды величиной с копейку, сухие и пресные.
Однажды Зойкин Санька бросил спичку. Ежевика яростно вспыхнула. Дворовая общественность в лице пенсионера Семен Семеныча Едренкина, за глаза прозываемого Едрен Едренычем Семенкиным, распалявшаяся по мере тушения пожара и уж совсем расходившаяся после того, как огонь погас, воздымала подагрические руки над помертвелым Санькой: поджог! вредитель! взрывы!.. Сама Зойка, собрав на груди кофту в худой кулак, беспомощно оглядывалась. Вился над угольями голубой дымок. Причитая и охая, Зойка потащила Саньку пороть, и было слышно, как он орал. Едрен Едреныч вещал о детской преступности. Я побрел на пепелище и долго трепал пепел палкой, ища закоптелые стеклышки и камни. Пахло гарью…