– Леон – истинный лев и есть! Двадцать четыре победы, даже ни разу не был отпущен!
– Что с того? Вот и участвовал бы в звериной травле, с утра пораньше. А так – увидишь, Пугион завтра зарежет его, как поросенка.
– А что твой Пугион? Три раза был отпущен из милости. Вся его доблесть – умение разжалобить толпу…
– А я вам скажу: нероновцы против юлианцев – все равно что сам актеришка Нерон против божественного Юлия…
– Нерона не трожь! Он простой народ уважал, только толстосумов тряс…
Вся площадь перед Флавиевым амфитеатром была заполнена народом. Здание амфитеатра казалось огромным муравейником, в который эта толпа через узкие входы проникала, подобно муравьям, потоками исчезающим в своих тесных норах.
Амфитеатр поразил Веттия своей громадностью и совершенством технической мысли, отразившимся в его конструкции. С восхищением смотрел он на облицовку из беловато-золотистых травертиновых плит, которыми здание было отделано снаружи; на его высокие, раз в восемь-десять больше человеческого роста, своды; на несокрушимые ступени из поставленных на ребро плоских кирпичей, на переплетение проходов и лестниц, открывающееся взору внутри здания. Здесь чистая публика отделялась от простонародья, проходившего по специальным «лжемонеткам» – тессерам, но места все равно хватало всем. Гельвидиан провел Веттия на полагающиеся им места.
– Сколько же народу сюда вмещается? – спросил Веттий.
– Тысяч пятьдесят, кажется, – небрежно бросил Гельвидиан. – В верхнем ярусе многие стоят.
Внезапно все сидевшие разом встали, в общем порыве поднялись и Веттий с Гельвидианом, и последний шепнул:
– Смотри, вон августы!
Веттий устремил взор в указанном Гельвидианом направлении и, присмотревшись, разглядел в почетной ложе, располагавшейся над стеной, отделяющей арену от зрителей, среди многочисленной свиты, только что вошедшую и усаживающуюся на почетное кресло матрону средних лет. Лицо ее показалось Веттию слишком скуластым, черт же его с такого расстояния было не рассмотреть. Волосы, расчесанные на прямой пробор и крутыми волнами обрамлявшие лицо, сзади собирались в пучок. Больше всего Веттия поразил их золотистый цвет – точно у галльских или германских женщин. Это была Фаустина, супруга Марка Антонина, к которой и относились сплетни, услышанные Веттием по дороге в амфитеатр. К ней робко жалась совсем молоденькая девушка или даже девочка – Гельвидиан пояснил, что это вторая по старшинству дочь, тоже Фаустина (самая старшая, Луцилла, выданная замуж за второго августа Луция Вера, находилась при нем на Востоке). Самого августа действительно не было.