– Сегодняшний ветер довольно свеж…
– Да, – неторопливо соглашаюсь я, отпивая глоток из бокала с молодым вином, и перекатывая по небу его кислинку, – во всяком случае, удивляться не придется, если к вечеру соберется дождь.
Со мной никто и не собирается спорить, и я не спеша завладеваю расслабленной нитью разговора:
– Отличное вино. Прошлогоднего урожая? – и вновь делаю глоток.
– Да, – отвечают мне, – тогда все переживали, что виноград побьет градом… Но к счастью, все обошлось. Не без кислинки, но приятное, не правда ли? – голос, отвечающий мне, свеж и игрив, как и молодое вино в моем бокале. Ему вторит более густой, выдержанных оттенков:
– Вы не откажетесь сегодня отобедать с нами?
Так проходят мои дни, и меня очень устраивает, что они проходят именно так. Надо мной подтрунивают – в наше время вести салонные беседы с женщинами известной профессии в захолустном борделе – слишком непозволительная блажь для родовитого наследника огромного состояния, коим мне приходится являться. Мой поверенный неоднократно намекал мне, что я своим поведением ставлю в неловкое положение уважаемую семью. Мои родственники (и они же, прошу отметить, наследники) непременно желают показаться мне на глаза – поэтому и настаивают со все более возрастающим нетерпением на моей операции. Каждый рассчитывает урвать свою долю – что ж, это вполне объяснимо. Но никто почему-то не может объяснить мне, что, собственно, даст мне прозрение, кроме сонма обременительных хлопот? По крайней мере, сейчас я живу как хочу, и дружу, с кем мне заблагорассудится. Все изменится, едва я смогу видеть. Я стану другим – я говорю это с горечью, и с уверенностью; избежать этого никак не удастся. Я должен буду измениться. Я должен буду – и днем, и ночью – видеть все это. А я не хочу – вот что тут со мной поделаешь?… Проклятье, никто не может дать мне гарантий, что мне понравится видеть этот мир – и в этом чертова загвоздка! Я не строю иллюзий в отношении своих родственников – их повадки я давно уже изучил; и поверьте мне, не один год я уничтожил на это. Но я не представляю, если лицо моей верной служанки окажется не таким, как я его рисовал в воображении – и что мне прикажете с этим делать? И заметьте, вот это уже будет необратимо.
Одним словом, давно следует покончить с этим. Сейчас я сижу и диктую своему поверенному текст, согласно которого весь причитающийся мне капитал переводится на нужды какой-то там благотворительной конторы (по правде сказать, мне совершенно без разницы, какой именно). Оставшиеся деньги должны быть зачислены настоящим пансионом на свой счет в качестве оплаты за мое пожизненное пребывание здесь. Я не играю. Я действительно такой, как есть.