На него внезапно откуда ни возьмись налетел Кулешов, встрепанный, потный, в расстегнутой чуть не до пупа рубахе.
– Черт! Где тебя носит? – с досадой выкрикнул он, хватая Томилина за рукав гимнастерки. – Я все уже облазил – никто тебя не видел. Тебя Прохоров к себе требует. Ты хоть понимаешь, чем рискуешь? Что у тебя с мордой? Нет, ты посмотри! Вся набок, щетина кругом. А мундир? Как будто в погребе с картошкой валялся! Ты что, Томилин, совсем офонарел?
– А что? – хмуро сказал Володя. – Моя морда – дело десятое. Она в кадр по-любому не попадает. А что мундир грязный, так война идет. Гражданская, беспощадная.
– Поговори еще! – выдохнул Кулешов. – Умник! Вот дадут тебе пинка под зад – куда пойдешь? Кому ты нужен с мордой набок?
Вряд ли его так уж заботила судьба Томилина, скорее он боялся, что с него спросят за некомплект каскадеров. Но Томилин был благодарен и за такое сочувствие. К тому же ему надоело пререкаться. После деревенского самогона он чувствовал смертельную усталость.
– Родина большая, – отозвался он. – Где Прохоров?
– У себя в вагончике. Но злой, как собака, учти.
– В тот день, когда он будет добрым, я устрою прием с шампанским и экзотическими фруктами, – пообещал Володя. – Тебя тоже приглашу.
– Шуточки, – буркнул Кулешов. – На твоем месте я бы лучше не шутил, а придумал какую-нибудь отмазку пожалобнее. Хотя вряд ли толк будет. Ну, все равно скажи, что у тебя, например, умер кто-нибудь. Мол, с горя принял… Может, проканает…
– Я круглый сирота, – отрезал Томилин и пошел в сторону вагончика. – Правда, есть дядя, брат отца покойного, но этот хлюст не умрет. Он нас с тобой переживет. Кремень-мужик. Мне его как-то не с руки хоронить, даже в шутку.
– Ну, смотри. – Кулешов поспешал за ним, спотыкаясь и нервно озираясь по сторонам. – Тогда, скорее всего, Прохоров нас с тобой похоронит.
Они не успели дойти до вагончика, как режиссер сам вышел к ним навстречу. Он остановился сразу у порога и наблюдал за приближением Томилина с самым зловещим выражением лица, которое только мог состроить. Со всех сторон его окружали преданные соратники. Те, впрочем, смотрели на Томилина равнодушно, да и из-за чего было переживать по большому счету? Это Прохоров воспринимал все эмоционально, как и положено крупному художнику. Ну и еще один злорадствовал – Звонарев. Или Володе так казалось – он тоже был в плену эмоций. Его бесило в Звонареве все, даже чистенький наглаженный мундир. «Как будто только что от портного вышел, – с презрением подумал он. – И от парикмахера заодно».