Волоча за собой увесистый саквояж, я медленно профланировала вдоль палубы, отыскивая глазами где бы приземлиться. Навстречу враскачку, как бывалый матрос, двигался Черкасов. Из коротких рукавов его светлой рубашки торчали жилистые руки, покрытые синей росписью. Приземистый, длиннорукий, с маленькой по сравнению с разлетом плеч головой, он всеми повадками напоминал главу стаи орангутангов из передачи «В мире животных». Поравнявшись со мной, Ванька-Лепила, не проронив ни слова, так сказать, без объявления войны, залихватски приобнял меня за талию. Первым побуждением было влепить раздухарившемуся уркагану звонкую оплеуху, однако я вовремя поймала за хвост собственное благородное негодование – все-таки отвесить затрещину владельцу нескольких нефтяных вышек чревато. Поэтому я ловко вывернулась из разрисованных клешней воротилы и лишь легонько хлопнула его по руке, заливаясь чарующим смехом.
– Чего ломаешься, коза, – просипел Черкасов, и по его тяжелому сивушному дыханию я поняла, что надежда новорусского бизнеса мертвецки пьян. – Пошли со мной, я тебе тачилу подарю. «Бэху» хочешь?
– М-м-м, заманчивое предложение, – протянула я, соображая, как половчее прошмыгнуть мимо нежданного кавалера. – Но мне, знаете, «Мерседес» больше нравится.
– Да какой базар-вокзал, – заверил Лепила. – «Мерин» так «мерин». Давай, красивая, дуй ко мне, пообжимаемся!
Он раскинул лапы, готовясь принять меня в обезьяньи объятия, я же ловко просочилась мимо него.
– Ой, вы такой горячий, быстрый, я как-то даже растерялась, – лопотала я, бочком-бочком продвигаясь мимо него к выходу на лестницу. – Я обязательно к вам зайду, но… – Я шагнула на ступеньку и рванула вниз, крикнув через плечо: – Но… в другой раз, ладно? Сегодня никак не выйдет.
Черкасов еще хрипел мне вслед:
– Ишь, длинноногая! Ну погоди, я тебя отловлю!
Но поймать меня с его пьяной ловкостью было уже не под силу. Выскочив на нижнюю палубу, я перевела дух, отыскала наконец плетеное кресло, брошенное кем-то в уголке на пустынной, слабо освещенной корме, и забралась в него с ногами. Ночь плыла над рекой – тревожная, настороженная, наполненная шепотом воды и отдаленными низкими гудками пароходов. Я поежилась от прохладного весеннего ветра и раскрыла клеенчатую тетрадь.
* * *
Конечно, тогда по этим ее отрывочным воспоминаниям детства и юности, почти дневниковым записям, в которых окружающие ее люди часто именовались только «она» или «он», я не поняла всего, не составила полной картины. Многое она сама рассказала мне позже, гораздо позже, когда наши с ней жизни судьба сплела, скатала в клубок, который никому уже не под силу было распутать. И сейчас трудно разделить, что я узнала тогда, а что открылось потом, когда события ее прошлой, неизвестной мне жизни, наполнились в моем сознании цветом и звуком, а люди в них обрели собственные лица и голоса.