Поэтому я оценил те серые окна очень высоко.
Тут ветром снесло пару черепичных шелушинок – бронированное существо решило покинуть крышу.
– Ты смеяться надо мной будешь… – Начал я.
Он ковырнул в зубе когтем.
– Может, буду. – Задушевно пообещал он. – Может, не буду.
– …украла у меня.
Он всполошился.
– Чего? Я не расслышал.
– А ты бы почаще издевался над людьми, которым спас жизнь.
Он рассердился.
– Толком скажи.
– Девушка… та, светленькая… которая, по твоему предположению, меня задела… она украла у меня кое-что.
Он расстроился и посерьёзнел. Присунулся ко мне:
– Стрелялку какую-нибудь?
Я скорбно повёл подбородком.
– Хуже.
– Хуже?
– Так, с виду пустяк, а на деле…
Он впился в меня взглядом, как двух клещей запустил.
Я похлопал себя по гимнастёрке.
– Моё сердце, толстяк.
Он ещё несколько секунд пялился, потом плюнул – культурно, вбок – вскочил и, бормоча от злости, двинул прочь.
Смеясь вполголоса, я поднялся и заторопился. Теперь я решил, что нам по дороге. Он может быть мне полезен. О, да.
Я крикнул ему:
– Сон тревожный!
Он обернулся, морщась всем личиком – той частью, понятно, что не занята бородой.
– Что? – Проорал он.
Интересно также, что испорченные вконец гибриды из наметённого по углам вселенной мусорка, кое-как передвигающиеся на своих непродуманных лапах, постоянно впадающие в агрессию бывшие людольвы, теперь составляющие человечество, в чём-то остались прежними. Это удивляло и настораживало экспериментаторов, – тех, что в зачатке обладали чувством юмора или любви, – но так как не обращали они должного внимания на этот тревожный фактор, определить его научно не представилось возможным.
Внезапный альтруизм, героизм и прочие необъяснимости объяснили инстинктом защиты, то есть, тем, что оставили в исколотом электродами мозгу человечества от прежней всепоглощающей и бессмертной любви. Понятно, что этим последним термином экспериментаторы никогда не пользовались.
– Бесконечный путь.
Он остановился и посопел, задирая тычком своё главное мужское украшение в сильно посмурневшее небо.
– Это вот верно. – Промычал одобрительно.
Он простил меня за нежелание открыть душу, как девочка, которой подружка под одеялом не сказала имя мальчика. Поразмышляв, он пришёл к умозаключению, что я – циник. Ты моя пупочка, сказал я себе и на девятнадцать секунд задумался – а вдруг я не циник? Вдруг простодушный мой спутник прав? Дело в том, что я себя, вероятно, мало ценю. Как все мы.