В салоне густо пахло воском, сухими цветами и какими-то восточными благовониями. За прилавком сидела приказчица, молодая женщина с губами, накрашенными помадой того же цвета, что и огнетушитель, висевший за ее спиной. Женщина внимательно оглядела меня и учтиво ответила на мое приветствие. Наверное, она тотчас поняла, что я не собираюсь ничего покупать, обычно продавцы умеют прочесть это с первого взгляда. Впрочем, приказчица не спросила, что мне угодно и чем она может мне помочь, так что я осторожно двинулся по комнате, забаррикадированной поставцами, горками и комодами. Вещи, которые продавались в салоне, были не слишком стары и не особенно интересны – пузатые китайские вазы, кузнецовские чашки с вензелями, барометр, указывающий на «в. сушь», и с десяток фарфоровых фигурок, изображающих белых медведей, красных девиц и старичков, почесывающих фарфоровые затылки. Тут же обнаружились и вполне современные гильотинки для сигар, пластиковая поющая макрель, лаковое папье-маше и прочие предметы, которые могут приглянуться людям, положившим за правило жить в красоте и богатстве. Кое-где висели зеркала, на которых и вовсе было скучно задерживать взгляд.
Я уже собрался уходить, как вдруг в углу над птичьей клеткой обнаружил картину, совершенно не вписывающуюся в обстановку салона. Не то чтобы собранные здесь предметы были так уж идеально подобраны друг к другу. Трофейная горка когда-то украшала квартиру советского военного или чиновника, кожаное кресло могло стоять в кабинете инженера или архитектора, а статуэтки пылились в комнате профессорши. И все же предметы, собранные здесь, объединяло общее выражение демонстративной буржуазной безмятежности. Ни одна чашка не признавалась, что в мире существуют бедность, одиночество, разлад. Картина, висевшая в углу, была чужой в этом царстве спесивого комфорта. Не то чтобы от нее веяло трагедией, ничего похожего. Наоборот, в ней было в тысячу раз больше гармонии, чем во всех прочих предметах.
Это была вытянутая по горизонтали картина, по формату напоминающая вывеску. Она изображала обычную скамью, на которой лежали три сосновые, уже раскрывшиеся шишки да забытая кем-то игрушка – черная лошадка под красным седлом. Каждая деревянная чешуйка, которыми ощетинивалась шишка, была написана тонко, точно подробное павлинье перо. Нарисованные глаза деревянной лошадки смотрели кротко и загадочно. Казалось, что скамья, забытая игрушка, шишки запечатлены человеком, который видел эти вещи впервые, счел волшебными и полюбил с первого взгляда, как и я с первого взгляда влюбился в эту картину. В ней была спасительность уединения, сосредоточенность и благоговейная чистота – все то, чего в моей жизни не хватало давным-давно и в чем я отчаянно нуждался.