Она, как бы и находилась при Малыше постоянно, но в тоже время мыслями уносилась далеко-далеко, а чудесный голосок, уподобленный ангельскому пению, убаюкивал, возрастающее в чреве матери, тельце брата.
И когда Малыш нечаянно касался живота, то оттуда, из самóй его глубины, слышался звук, тихий, негромкий, как всплеск волны, покоящейся у моря при лёгком дуновении ветерка, это отзывался братик на зов такого блаженства, проливающегося от вдохновенной мелодии чудесного голоса.
Песенная радость пребывала постоянно на всех членах этой семьи, и разливала особенную благодать и на того, кто слышал её из утробного мира. Там при желанном восторге великой любви человечек рос и напитывался святым впечатлением, не ощущая тяготу грешного и злобного мира.
Но мать убегала из детской комнаты в слезах, чувствуя свою вину, свой стыд, унижение перед Малышом, которому так нужна её постоянная забота и любовь. Не могла выдержать его ангельское дыхание, в котором он пребывал на потоках своего пробуждения. Ведь он не такой, как все, и он должен получать ласки гораздо больше, чем обычный ребёнок. Ему необходима не просто её материнская любовь, а особенное понимание, объяснение – почему он другой, непохожий ни на кого из них, и как ему чувствовать себя, чтобы жить не ущемленным в выборе прав на жизнь, а чувствовать себя полноправным хозяином жизни, в которую он вошёл десницею Судьбоносца.
Всё это она обязана ему высказать и поведать, что он не хуже, не меньше, а даже и выше и лучше тех, кто превосходит образность несовершенства, но мать не умела, не знала, как всё донести до сердца Малыша, видимо он сам, самостоятельно, должен шагать к прозрению путём личных болей и страхов.
Мать рыдала в одиночестве. Рыдала горько, и волнение летало на порывах весьма болезненно. Но эти слёзы не были слезами раскаяния, это были слёзы отчаяния и сожаления о том, что сошло прежде нынешней жизни и что так отвратительно скалится на явном сожалении при чувственной нужде.
Малыш ничего не понимал, он не плакал, не омрачалось его детское личико и не охлаждалось горячее сердечко, уродство не оскверняло его беззаботное взросление, пробуждение, стремление, потому что Ортонсольз всегда был с ним, он рассказывал ему тайны Иисуса, читал святые книги, учил молитвам и раскрывал смысл Божества. Он учил мальчика великому делу, ради которого тот и влился в историческую жажду таких необъятных букв.