Надо было искать людей, направлявшихся в Москву. Ещё лучше, циркулирующих между Москвой и Парижем (или любой столицей свободного мира, дальше можно было пересылать письма по обычной почте). Желательно, чтобы эти люди были, как говорят французы, мотивированными, то есть желающими помочь и понимающими, что представляет собой наше государство и каково живётся в нём художникам и вообще людям творчества. Кто не имел убеждённости в своей правоте, обычно отказывались, не желая подвергаться хоть малейшему риску. Нахождение письма или рукописи во время обыска на границе могло быть чревато лишением визы и ломкой карьеры.
Я до сих пор благодарен всем студентам-славистам, которые, направляясь на стажировку в Москву и возвращаясь на каникулы в свои страны, прятали в своей одежде маленькие клочки бумаги, исписанные мелким почерком (чтобы больше вместилось). Сейчас это кажется непонятным, но тогда представлялось, что легче послать письмо на Марс, чем в столицу родины Москву.
Естественно, переписка с Нью-Йорком, Лондоном, Тель-Авивом или Римом никакого труда не представляла, письма летели быстро. Обсуждаемые в них проблемы были более сиюминутными, актуальными, чем в общеохватывающих письмах из Москвы.
Пользовались ли мы в то время телефоном для контактов с Москвой? Почти нет, так как телефонные разговоры прослушивались, приходилось говорить малопонятными намёками. Разговор надо было заказывать заранее оператору, и часто он прерывался на самом интересном месте. «Большой брат» царил над всеми.
Прогресс науки и техники привёл к резкому исчезновению бумажных писем. Тексты теперь посылаются по интернету и через минуту достигают адресата. Возможно, этот массив почтовой корреспонденции – одно из последних письменных свидетельств ушедшей эпохи.
В отличие от других литературных жанров, письма обычно пишутся по деловой или светской необходимости. В нашем случае первое преобладало, и никто из авторов, конечно, не думал о какой-то их публикации хотя бы и в отдалённом будущем (тридцать лет достаточный срок для рассекречивания архивов).
Ценность этих писем в их спонтанности. Почти для всех художников это была пора блужданий, надежд, стремлений к цели, ещё во многом неясной, зависящей от жизненных обстоятельств. Разрывались дружеские и творческие связи, кто-то уезжал, кто-то оставался. Эмигранты стояли перед стеной неизвестности, неясности своего будущего. Оставшихся мучил вопрос: настанут ли в стране хоть какие-то перемены и когда?