Она забылась под утро.
Последней осознанной мыслью было, что она не станет носить ребёнка, даже если Виктора не удастся удержать.
Облегчение обрушилось на неё как стена.
***
До места добрались на закате.
Солнце садилось за сопки воспалённым, оплывшим глазом. «Нива», перемахнув неглубокую заводь и хрустя галькой, выскочила на намывную косу, которую пронырливый и горластый Кожух натаскал в Кию мощным течением.
– Вот, теперь – приехали, – сказал Степан, выключая передачу. – Выгружайтесь…
Пассажиры торопливо и молча полезли наружу, словно моряки, которым не терпелось почувствовать под ногами твёрдую землю, вместо шаткой палубы. Степан затянул «ручник», заглушил двигатель и с удовольствием выбрался следом, разминая натруженные икры – дорога в этом году стала хуже.
Теплый ветерок пах водой, таёжными травами и хвоёй. Устье Кожуха пряталось под высоким берегом в густой и глубокой тени. «Ведьмин палец» – причудливо выветренная наклонная скала, – нависала над руслом половинкой исполинских врат. Тень её вершины, раздробленная волнами, тянулась почти до самой косы, оранжевые закатные блики плясали на воде, рдея, словно угли в костре.
– Ой! – выдохнула Вика.
В воздухе повисла изумлённая тишина.
– Это… оно? – произнесла Оксана чуть погодя. Благоговейный страх звучал в голосе медными звонкими нотами.
Степан не повернулся. Он видел это много раз. На свежего человека Место Силы – Илгун-Ты, или Мировое древо, – всегда производило подобное впечатление, от которого волосы шевелились на затылке, и кожа становилась гусиной, зрячей…
В закатных отблесках крона исполинского кедра пылала.
Дерево тянуло узловатые ветви в фиолетовое небо, словно собиралось взлететь. Перевитый ствол в несколько обхватов бугрился струпьями коры. В складки, словно чернил налили. Кедр выглядел старше окружающей тайги, земли и неба на несколько веков, и склон под Илгун-Ты казался лишним тому подтверждением. Берег там раскололся надвое глубоким оврагом. Кедр врастал в земляные стены оголёнными корнями, тянулся ко дну, и бледно-охристые змеи, словно проклятие Лаокоона, опутывали дряхлую бревенчатую хижину с провалами крохотных окон и низким дверным проемом, теперь, вероятно, почти заросшим дикими травами. Мох и лишайники ползли по стенам к просевшей крыше. Струпья кровли топорщились вороньими перьями. Тени за избушкой жадно шевелились. Темнота в окнах присматривалась к непрошеным гостям. Чем ниже солнце опускалось за сопки, тем тяжелее и пристальней становился взгляд.