.
И действительно, русские символисты видели в оргиастических ритуалах сект, подобных хлыстам, повторение древних дионисийских культов, которые вот-вот будут поглощены могучим океаном современности>6. По мере того как ритуалы некоторых сект умирали, их лидеры покидали глубинку и перебирались в города, где вступали в контакт с миром европеизированной России. И это был момент поразительных культурных открытий. Вот как вспоминал об этом писатель Михаил Пришвин: «Они выступают как посланцы другого мира, неведомого и вместе с тем близкого; мира, по привлекательности и недоступности сходного со сновидением или с детством; мира, куда люди письменной культуры, авторы и читатели, всегда пытаются и редко могут проникнуть»>7. Интеллигенция была буквально одержима сектами, видя в них добродетельную, чуждую насилию общественную форму жизни – образец для более справедливого социального устройства.
Те интеллектуалы, которые были лучше информированы о русских сектах, не испытывали столь романтичных (и наивных) чувств. Александр Пругавин, специалист по староверам и русским сектам, видел в принятии обществом сект (и, в частности, хлыстов) большую опасность. «Мутные волны нездорового суеверного мистицизма, поднимающиеся на основе истерии, распространяются все дальше, вздымаются все выше, захватывая […] высшие слои интеллигенции, государства и даже церкви». В центре того, что Пругавин называл «новой хлыстовщиной», лежала идея борьбы с похотью через испытание плоти, когда мужчины и женщины пытались освободиться от основных желаний и преодолеть свои похотливые инстинкты, атакуя искушение прямо в лоб. Пругавин рассказывал о столичных женщинах, которые проводили ночь в постели с каким-нибудь «пророком», пытаясь сохранить спокойствие и холодность даже в процессе самых откровенных ласк. Пругавин считал, что во всем этом виновны деятели Церкви, такие как Феофан. Они привечали и пропагандировали подобных представителей обычных сект, ошибочно принимая их за народных святых>8.
Взгляды Пругавина в тот момент разделяли многие. Он считал, что на рубеже веков в России сложилась некая болезненная форма религиозной жизни. Все это увлечение крестьянскими святыми, провидцами и целителями, пророчествами и чудесами являлось симптомом банкротства русской духовной жизни, особенно в среде высших классов