- И ничего не стыдно, кривой, зато вкусный. Ляля получше многих печет. Кстати, а почему она все-таки переоделась? Выглядит не пойми как. Мышь! Реальная мышь. Могла бы и покрасоваться.
- А зачем, - хмыкнула первая, - или ты думаешь, ее прям здесь и сосватают?
- У Вадима много друзей, - пробурчал низкий голос.
- Да хоть миллион, ты же сама понимаешь…
- Ляля девка рукастая.
- А толку то? Она даже не танцевала ни с кем. Думаешь, в платье дело? А я вот видела, что ее никто не приглашал. За нашей Лялей такой след тянется… Какое замужество, Насть? На это никто не пойдет, это все на наших с Борей плечах до самого конца. Спасибо Богу, что работать любит и незлобивая. Но вот на что мы жить все вместе будем – большой вопрос.
- Вадим поможет.
- Он бизнесмен, а не благодетель. Сонечку в жены взял и за то всю жизнь свечки ставить буду. А дальше, как-нибудь сами.
Подслушивать не хотелось. Я и без того ощущал, как грязь липким слоем покрыла мою кожу. Говорившие женщины не просто сплетничали, они сеяли зло, в котором случайно замарали и меня. Я повернулся обратно к коридору и почти дошел до двери на кухню, как вслед донеслось продолжение гнусной истории:
- А может тот? Как его зовут-то? С рынка? Он весь день от Ляли не отходит.
- Андрей Воронцов, - устало выдохнул первый голос, - ты, верно шутишь. Только если Лялька сбежит с ним по-тихому, но она так никогда не поступит, ее же Боря воспитал. А жениться на ней…ты его видела? К чему ему мараться?
Все. Даже трети сказанного хватило бы, чтобы устроить грандиозный скандал. Мне никогда не был нужен повод, достаточно легкой искры, чтобы разгорелся пожар, способный спалить всю Москву. И дело тут не в незнакомых мне идиотках. И не в Алевтине. И не в том, что только что задели мое имя. Просто…все очень просто, Барбара, понимаешь?
Я бесшумно повернулся назад и в несколько шагов преодолел разделяющее нас расстояние. Незнакомки замолчали, как только увидели, что больше не одни.
- Извинитесь. Вам немедленно нужно извиниться перед Алевтиной и ее семьей. Это порядочные люди и я не позволю кому-то говорить о них гадости.
Официант снова распахнул двери, и узкая полоса света выделила два озадаченных лица: передо мной стояли тетя и мама Тины, имя последней я так и не запомнил. Они непонимающе смотрели на меня, не в состоянии произнести ни слова. Я был ничем не лучше. Осознание, что какая-то женщина может так зло говорить о собственном ребенке, о родной дочери, было для меня новым. Не семья, серпентарий.