Альбер выглядел совершенно растерянным.
«Ничего, – подумал Фуркруа, – справимся и без Марата». А вслух произнес:
– Какая потеря для революции!
* * *
Повозка подкатила к площади Революции около трех часов дня. Лето только начиналось, но уже давала себя знать душная парижская жара. Народу, как всегда, собралось много. За последние полтора года парижская публика еще не насытилась ежедневными картинами проливаемой крови.
«Да, – подумал Лавуазье, – из всех зрелищ только одно не приедается черни: публичная казнь».
Он стоял в повозке без своего обычного парика, со связанными за спиной руками. От этого голова осужденного была приподнята, что придавало ему гордый вид.
Отмененная якобинцами католическая религия учила, что надобно прощать своим палачам и мучителям. Однако Лавуазье и при старом-то режиме не был ревностным католиком. И не собирался прощать. Ни жалкому выскочке Марату, возомнившему себя великим ученым, ни тем, кто пришел потом. Лавуазье даже радовался, когда узнал о гибели своего ненавистника. Не потому, что жаждал его смерти. Ему просто казалось, что теперь наступит конец преследованиям, обвинениям, доносам. И жизнь – его самого и его семьи – перестанет висеть на волоске, как это было последние пару лет. А радоваться было рано. Когда делами академии наук в Конвенте стал заведовать Фуркруа, академикам пришлось не сладко. К ним теперь относились с нескрываемым подозрением как к пособникам контрреволюции. Пожалуй, выиграли от перемены только политиканы от науки, что всегда умели приспосабливаться к обстоятельствам, а из всех видов доказательств предпочитали политическую риторику.
А член революционного трибунала негодяй Коффиналь, приговоривший его к смерти со словами «Республике не нужны ученые»? А покровитель Коффиналя Робеспьер, бросивший вслед за Коффиналем: «Революция нуждается не в химиках, а в патриотах»?
Лавуазье не мог знать, что и Коффиналь, и Робеспьер очень скоро прибудут на это самое место на площади Революции в таких же повозках, в какой сейчас доставили его.
…Гвардейцы вывели его из повозки и уложили на помост. Рухнул нож гильотины. Голова Лавуазье упала в корзину…
– Всего мгновение потребовалось им, чтобы срубить эту голову, но может и за сто лет Франция не сможет произвести другой такой, – заметил Лагранж.