Среди новеньких был такой Стивенс, парень увлеченный и общительный. Играл и в самодеятельности, и в команде регби. Ровесники его, похоже, любили. Невысокий, светленький, с нежной кожей и смеющимся взглядом. И учился вроде хорошо.
Его родители привезли после каникул (к началу второго семестра). Типичная семья питомцев Чатфилда выглядела примерно так: бесформенная бесполая мамаша с девчачьими заколками на седеющих нестриженых лохмах; унылый лысый папаша с трубкой; кривоногий лабрадор, шибающий псиной за двадцать ярдов; плюс неуклюжий облезлый тарантас доисторической модели.
А вот у папы-Стивенса машина была новая, без единой царапины и без собаки на заднем сиденье. Сам отец – бодрый и дружелюбный (а главное – еще живой). У матери – белокурые глянцевитые волосы, модная стрижка, фигура – больше двадцати пяти не дашь. Оба не скрывали, что обожают своего смешливого мальчишку. Обняли на прощание, подбодрили шуточками.
На Стивенса я сразу глаз положил.
* * *
Важные перемены происходят так медленно, что и не скажешь, что случилось тогда, а что – уже потом. Человек в состоянии оценить только результат, когда метаморфоза уже свершилась. Мы как раз проходили Вторую мировую. Оккупированной в 1940 году Франции сотрудничество с немцами представлялось делом не только благоразумным, но, если верить «Сапёру» Хиллу, даже благородным, – что упомянуто во второй статье второго Компьенского перемирия и чем неустанно похвалялось французское правительство. Существовал ли он, тот фатальный миг, когда стало ясно: «сотрудничество» зашло слишком далеко, и французы вдруг поняли, что делают самую грязную работу за оккупантов? Тот день – или час, – когда они вдруг перестали депортировать евреев по приказу и занялись этим по собственной воле? Когда предложили вывозить железнодорожными составами не только французских, но и любых евреев? Или депортировать евреев не только из зоны оккупации, но из всей Франции? Или когда в списки стали включать даже детей, чтобы обеспечить предписанные «квоты»?
И да и нет, и то и другое – все вместе. Настал день и час, когда разумная целесообразность превратилась в то, от чего уже не отмыться. Но в тот момент этого было не понять, потому что любой момент – лишь очередной штрих к тому, что уже сложилось.
Стивенс жил в бывшей моей комнате, в самом конце коридора. Постепенно, семестр за семестром, народ перемещался ближе к середине. Выходя однажды утром из комнаты, я едва не столкнулся со Стивенсом, бежавшим на урок. Новенькие всегда торопятся; у них жесткое расписание, отгулов им не дают, а сами сачковать они пока боятся.