– Ишь, вылупился!
Третью женщину он тронул своим видом, и хоть она испытывала тревогу, когда он приблизился к ней, взяла с корзины красное яблоко и молча протянула ему. Он поднял руку, и, из широкого рукава вылезла белая исхудалая кисть, схватив костлявыми пальцами яблоко. Он наклонился, тихо пропищав:
– Спасибо, бабуленька.
Уже на выходе из Привоза, какой-то армянин, торговавший бананами, сунул ему в карман куртки два небольших банана, чуть тронутых чернотой.
Бананы оказались довольно вкусными, он съел их и яблоко по дороге домой. Шел он по лужам – остатки ночного дождя – не стараясь обойти их, ступая, словно их и не было.
На четвертом этаже, где тускло освещала одна лампочка, под самой крыше, в углу, где проходила теплая труба, он разложил картонки, служившие ему постелью, вынул из кулька свой скудный ужин. Из кармана достал старый раскладной ножик. Промучившись с банкой огурцов, он все же открыл ее, проделав в крышке с десяток дырок и вывернув ее содержимое наружу – саму крышку он снять не смог.
Буханку хлеба, ставшей по твердости не мягче дерева, он положил в вырезанную из пластиковой бутылки емкость, служивую ему посудой. Из котячьей мисочки, которую он обнаружил на третьем этаже, из которой пил уличный кот, нашедший приют в этой же парадной и обласканный жильцами, он перелил в свою посуду остаток воды, залив хлеб. Эту емкость с хлебом и водой он положил на теплую трубу, рядом с собой, чтобы хлеб размяк.
Затем он высосал сок из банки с огурцами, высосал нарезанные дольками кусочки колбасы, проглотив некоторые, по неосторожности, почти целиком. Спустя время, когда за небольшим квадратным окном он услышал стук дождя, а по сточной трубе с крыши зашуршал, а потом забарабанил поток стекающей воды, он стал отрезать перочинным ножиком ломти хлеба, съедая их вместе с солеными огурцами, вынутыми ножиком из отверстия в крышке стеклянной банки.
Утолив голод, к которому невозможно было привыкнуть, он снял дырявые мокрые кроссовки и положил их на трубу. Подвинул ноги с мокрыми от луж брючинами к теплой трубе, лег на бок, подложил руки под голову и заснул.
Снов он уже давно не видел. Он просто засыпал, проваливаясь в пустоту, а потом внезапно возвращался из нее, не осознавая, где ему было лучше – в безмятежном мраке презрения и голода, где лишь одиночество было его верным другом. А бывали дни, когда он не мог себе позволить и в этой малости – заснуть. Такие ночи он ненавидел, ибо чувствовал невыносимую боль внутри себя, то ли из-за голода, тянувшего кишки, закручивая их в морские узлы, то ли из-за подозрительной, нездоровой пищи, разъедавшей желудок изнутри, царапая и кусая молодую плоть. И только бы не зубная боль, острыми волнами бьющая по мозгу, тогда он бил себя по скуле, пытаясь заглушить жуткую боль другой болью. Но в эту ночь он уснул легко, и, как ему показалось, в своей пустоте, где он прибывал во сне, где он был не один – какой-то ускользающий бледный, неясный, холодный луч скользил вокруг него, перемещаясь по причудливой траектории.