– Латин! – произнес Парис непередаваемым тоном.
– Сознаюсь, зрелища безвкуснее не доводилось видеть со времен Нерона. Давали «Геркулеса на Эте».
– Латин в роли Геркулеса?! – ужаснулась Виния. – Этот маленький, чернявый, кривляющийся сатир!
– Это еще можно было бы стерпеть, – перебил Элий. – Даже Тимелу можно было вынести в роли Деяниры.
– Конечно, – ввернула сестра, – могла ли супруга Латина остаться в тени?
– Так мало этого, им вздумалось воочию показать героя, всходящего на костер. Долго жгли чучело, да еще шевелили палками, чтобы больше было похоже на агонию умирающего. Зрелище тошнотворное. А запах… Вонь, клянусь, достигла верхних рядов амфитеатра. Пришлось провести остаток дня в бане – и волосы и одежда пропитались гарью.
Парис вздохнул.
– Еще сто лет назад сказал Гораций:
«Тем не менее, ты не все выноси на подмостки,
Многое из виду скрой и речистым доверь очевидцам.
Пусть малюток-детей не при всех убивает Медея.
Пусть нечестивый Атрей человечьего мяса не варит»…
– Латин не читал Горация. Или пренебрег… Думает, изобрел что-то новое. Увы, и в добродетелях, и в пороках мы только повторяемся… И сто лет назад, и, наверное, тысячу, люди думали о том же. Потому многие строки звучат так современно.
– Например, – подхватил Парис: -
«Корысть заползает, как ржавчина в души:
Можно ли ждать, чтобы в душах таких
Слагалися песни»…
– А это, – заметил Гай Элий: -
«Чего не портит пагубный бег времени?
Ведь хуже дедов наши родители,
Мы хуже их, а наши будут
Дети и внуки еще порочнее».
– Надеюсь, наших детей такая участь минует, – засмеялась бездетная Виния.
Марциал, недовольно ерзавший на своем месте, громко обратился к Парису.
– Ты, я вижу, входишь в число «ревнителей старины». По-твоему, ничего достойного нынешними поэтами не создано?
Глаза Париса весело блеснули. Сохраняя полнейшую серьезность, он ответил:
– Ну, почему же? Мне по душе сочинения Стация…
Марциал негодующе фыркнул.
– Или Валерия Флакка…
Марциал задохнулся от негодования.
– Или… – Парис замолчал, словно изо всех сил напрягая память.
Фуск прижал ладонь к губам, Виния задумчиво разглядывала орнамент на чаше, у центуриона подозрительно вздрагивали плечи, Гай Элий накинул на голову край тоги.
– Да! – спохватился Парис. – Ты ведь тоже поэт.
– Именно я поэт, – отвечал Марциал, не теряя достоинства. – Дать тебе свиток? Мое любимое… – Марциал начал разворачивать пергамент.