– А вы знаете, Аркадий Александрович, я эту историю выдумал. Сам не пойму для чего. Подобное было, но не со мной. Меня с первых взглядов не любят, – чем-то довольный, сказал он, когда я принес из комнаты постель.
Заметив, что он следит за реакцией на это неожиданное и не вполне уместное признание, я не нашел что ответить, буркнул: «Ну и ладно», – и взялся стелить постель.
– Славно натопили. Хоть кости погрею, как старый дед, – миролюбиво улыбнулся он напоследок.
Через десять минут я неслышно прокрался на кухню. Он спал: на левом боку, подтянув обе коленки к груди, не укрывшись одеялом. Я задвинул печную заслонку, посмотрел на его усталое, побледневшее лицо, поправил одеяло и тихонько закрыл дверь.
«Про то, что отомстил ему читальный зал, он не лгал, а как отомстил – можно лишь догадываться, – размышлял я, засыпая. – С какой болью он произнес последние слова! Жестокая боль, через край. У меня такого не было, хотя и есть что вспомнить. Ничего – время лечит…»
А за промерзшими стенами по-прежнему бушевала пурга, ветер гудел однотонно и уверенно; где-то вверху на крыше зацепившаяся за телефонный провод палка то недоуменно, то тревожно колотила по бедному шиферу, аккомпанируя убаюкивающей мелодии ветра.
5. Трудовоенчерпий и пощечина
Я с умыслом не упоминал об одном из учителей нашей школы. Пришла пора и ему предстать перед читателем. Иван Павлович Рясов, тихий и незаметный мичман в отставке, моя правая рука, бескорыстный помощник в любых хозяйственных делах школы, человек-универсал, так его между собой в шутку называли я и Сергей Юрьевич. Иван Павлович вел уроки военного дела, черчения и труда. Когда-то очень и очень давно он действительно какое-то время служил во флоте, а теперь лишь изредка вспоминал морские термины, но на занятия по военной подготовке обязательно являлся в форме, чего, собственно, от него никто не требовал. Я не помню случая, когда бы Иван Павлович опоздал на свой урок; ни в какие склоки и интрижки он никогда не вступал и до приезда Векового был единственным человеком, с которым я мог говорить без опаски, откровенно.
Жил он с женой и взрослым сыном – деятельным, работящим парнем, мастером засольного цеха. Сын мечтал о легких деньгах, кооперативе и собственной машине, и эти мечты невзлюбил Иван Павлович, заметив, что отпрыск «без огонька и любви трудится, предает себя». Ругался Иван Павлович с единственным сыном, доказывал, увещевал, а потом рукой махнул – «живи мамиными мозгами».