Паршивец.
Ведь наверняка приехал еще пару часов назад, но уже успел договориться со службой охраны улицы, чтоб его предупредили, как только машина Козыря-старшего проедет пропускной пункт. А ведь в доверенный список сын включен не был. Не просто так, на самом деле — убирая имя Эда из этого списка Алексу было интересно, как наследничек пробьется через эту стену. Если уж щенок в шестнадцать лет умудрялся быть в курсе всех отцовских встреч, список которых вообще-то являлся коммерческой тайной, за разглашение которой была уволена не одна секретарша — то чего от него ожидать сейчас?
— Что это? — останавливаясь в дверях оккупированной Эдом залы Алекс не ожидает, пока закончится мелодия.
У него было время полюбоваться на первые шаги наследничка на музыкальном поприще, да и восторгов, посвященных этому таланту, Алекс уже хлебнул достаточно, чтобы понимать — талант действительно есть. Не зря ведь Кристина до сих пор таит обиду, что Эда отправили в Гарвард учиться языкам и управлению финансами, отстранив его от музыки. Такие долгие обиды требуют обоснования.
Как будто Эдичку вообще можно было отстранить хоть от чего, чем он хотел бы заниматься.
Вот и сейчас — уже услышал поскуливания Дервиша. И шаги отца — тоже. Но при этом — не ведет и ухом, не останавливается, а продолжает играть. Даже на вопрос отвечает, только выдержав паузу. Будто требует уважения к вибрациям тонких струн, вздрагивающих в недрах музыкального инструмента.
Эд рисуется, конечно. Он умеет играть красиво, ловкие пальцы его — предмет многих разговоров у близких подруг его матери, и сейчас для отца он устраивает еще один персональный концерт. И играет — с максимальным отыгрышем, погружением в музыку, как известный музыкант.
— Rivers flows in you, — мягко озвучивает Эд, не поворачиваясь и кажется — начиная мелодию с самого начала, — нравится? В Токио её автора обожают. Знал бы ты, как он хорош под купажом скрипок…
Река течет в тебе, значит... Ну что ж, спасибо, сынок, метафора приятная.
— Это все полезное, что ты привез из Токио? — насмешливо уточняет Алекс, останавливаясь у фортепиано и опираясь на него локтем.
Эд отвечает далеко не сразу. Он доигрывает композицию до своего логического конца, и только после этого соизволяет наконец сделать вид, что разговор с отцом действительно имеет для него значение. Разворачивается от клавиш к Алексу ровно на половину оборота тела. По-прежнему поглаживая белые и черные клавиши фортепиано, то ли как тело любимой своей фаворитки, то ли как рукоятку верного револьвера.