Шаги отца прогрохотали по лестнице, постепенно затихая – и наконец, смолкли. На четвёртом этаже было темно. Окно – единственное, как раз над тем самым диванчиков в конце коридора – оказалось весьма сомнительным источником света, разве что только редкие молнии разрезали темноту небесного луга. Грохот возобновился, но более слабый, уже не такой пугающий.
Двери комнат были и в самом деле закрыты, но, уже подходя к диванчику, я обратила внимание на блеснувший ключ в одной из замочных скважин.
Наверное, потому, что он торчал снаружи.
***
Я уставилась на него почти зачарованно, забыв в этот момент и о своих горестях, и о грозе, и о кровожадной тьме, поглаживающей мои колени и пытающейся прикусить кончики пальцев.Я коснулась гладкой поверхности – она показался мне неестественно тёплой, словно кто-то недавно сжимал ключ в руках, а ведь здесь, наверху, даже слуги бывали редко. Я потянула ключ на себя – и он выскользнул, обнажая чёрный провал замочной скважины.
«Подглядывать – нехорошо!»
А называть дом бабушки гадюшником – хорошо? А кричать на маму и бить её? А говорить все те нехорошие слова – хорошо?
Мне хотелось заглянуть в эту комнату, прильнуть к чёрному проёму в форме расплывшейся перевёрнутой капли и убедиться, что комната пуста. Если бы не темнота вокруг… Торопливо, стараясь не задумываться, сняла с крючка стеклянный купол настенного светильника – пришлось забираться на диванчик, и я проделала это в обуви – сегодняшняя ночь явно была критичной для моего воспитания и всех намертво вложенных в голову маленькой Хортенс устоев и правил. Раздобыв светильник, попыталась выдернуть оплывшую толстую свечку – безуспешно, некогда уже оплавившийся воск слишком крепко её удерживал. Тогда я зажмурилась и сжала ладонями толстое стекло светильника, как обычно, попытавшись представить себе прекрасный небесный луг и цветочную поляну, полную божественных соцветий. Но в этот раз я увидела только небо, неправдоподобно чёрное, каким оно не бывает даже самой глухой и глубокой ночью, распускавшиеся на нём огненные лилии казались всполохами жаркого голодного пламени. Сначала их было три, потом пять, а потом – бесчисленное множество. Они становились всё больше, пылающие лепестки пульсировали, как отрезанные кусочки живого сердца, стремясь дотянуться до земли, беспомощной перед их могуществом.