И действительно, одного упоминания по телефону, что я одессит, было достаточно, чтобы через полчаса я сидел в хорошо знакомом виттевском кабинете в «Белом доме» и беседовал с бывшим премьером. Значительная часть беседы, помню, была посвящена расспросам Витте об общих одесских знакомых и воспоминаниям о пребывании в Одессе, о бегстве, вопреки родительскому запрету, в Кишинев, где не окончивший гимназии в Тифлисе молодой Витте предполагал сдавать экзамены.
С. Ю. Витте любил Одессу, но еще больше любили его одесситы, среди которых он был крайне популярен. Его не называли ни Витте, ни графом, а просто – «Сергеем Юльевичем».
Каждый новый этап на пути государственной деятельности бывшего одессита сопровождался посылкой ему одесским муниципалитетом и его земляками самых горячих приветственных телеграмм и поздравлений.
С. Ю. Витте часто заезжал в Одессу, где служил покойный его брат Борис – сначала прокурором, а затем председателем судебной палаты и где и посейчас проживает его любимая сестра.
Одесситы, знавшие выдающегося государственного деятеля, когда он еще был простым конторщиком и газетным сотрудником, с удовольствием отмечали всегда, что он «ничуть не переменился». Те же чуждые всякой претензии на аристократизм манеры, та же неуклюжая и несколько грубоватая речь, те же усвоенные в Одессе неправильные обороты.
Известно, что на первых порах своей государственной деятельности в столице Витте немало шокировал своих коллег простотой и демократичностью. На какое-то торжественное собрание С. Ю., занимавший тогда уже довольно высокий пост, явился без знаков отличий и ленты. Это отнесли к его демократизму, и ему сделано было замечание.
– Я не ношу орденов и ленты потому, что я их не имею! – был ответ!
Хорошо относился С. Ю. Витте к одесситам, но не могут жаловаться на него и деятели печатного слова.
– Печать, – говорил Витте, – есть могучая сила, с которой должен считаться весь мир…
И граф Витте и на заре своей служебной деятельности, и по достижении им высокого положения на государственной иерархической лестнице, и на закате своей жизни, находясь уже не у дел, «считался с печатью»; он принимал и сам в ней участие своими статьями, доставлявшимися им материалами и постоянными беседами с журналистами, для которых он был доступен во всякое время дня и даже ночи – в экстренных случаях.