…Здесь в Тогра-су впадает приток. Горы теперь называются Хан Яйлыкнынг-таг. Переехав через каменистое русло реки Барсакелмеснынг-агзе по весьма неказистому мосту, видим свет огней у подножия горы, и через мгновение после того мы уже у цели, у пары бревенчатых хибарок. Уже давно наступила темнота, и часы показывают половину восьмого. И лошади, и люди выглядят утомленными. Пульс Рахимджанова – 124 удара в минуту, он еле держится на ногах. Сарай полон народу, в каждом углу горят костры, и вокруг них усталые путники расположились, отдыхая после тягостного дневного пути. Многие разделись до пояса и, накинув шубы на плечи, сидят в холодной ночи, протягивая обнаженные руки к огню. Под воздействием буранов сарай покосился сильнее, наверное, чем Пизанская башня. Стены и потолок настолько прохудились, что можно подумать, их проткнули нарочно. Никаких дверей, ни окон, ни очагов. Огонь разводят там, где кажется удобнее. Не только дом, но и весь двор полон дыма.
…Хозяин сарая не преминул рассказать о шестерых замерзших этой зимой насмерть людях, о десятерых в 1906 и шестерых в 1905 году. Несколько лет назад буран похоронил 63 души в долине Текес. Они выбивались из сил и падали один за другим. В сарае я увидел мужчину, у которого отморожена рука. Он как раз приехал. Его жена и одна из дочерей замерзли насмерть, и мужик оставил их у одного камня, накрыв чапаном. Вторая дочь спаслась – с отмороженной ногой[105].
Но не только суровый климат и отсутствие дорог испытывали выносливость полковника Маннергейма. Враждебное отношение тибетского населения к иностранцам могло роковым образом прервать путешествие – такое случалось в этих краях, и ему это было известно.
Из дневника Г. Маннергейма
26 марта 1908 г. Монастырь Лабранг. …Население было отнюдь не доброжелательным. Если я показывался на улице, свистели и кричали, как только я поворачивался спиной к какой-нибудь группе тангутов[106]. Мои «отважные» дунганские солдаты, которые должны были одновременно служить мне переводчиками, выказывали более чем дозволенную заинтересованность всем тангутским. Когда утром я приказал передать им мое распоряжение седлать, чтобы ехать в монастырь, мне отвечали, что они не смеют следовать со мной без Ма-лао, ибо без него нас могут закидать камнями. Только когда они уразумели, что я решил, если уж так придется, скакать туда и без них, то подчинились и оседлали своих лошадей. Я захватил все свои скромные подарки, велел нарезать длинными узкими полосами большой кусок красного шелка, и мы отправились. При визите всегда принято дарить друг другу маленькие шелковые пояса или платки. Моя поездка касалась в основном двух старших лам монастыря, чтобы получить у них разрешение посетить эти храмы и заодно, если возможно, нанести приветственный визит воплощенному Будде, его инкарнации. Насколько напряженными, окаменелыми и безмолвными были ламы, встречавшиеся за пределами территории монастыря, настолько же приветливыми и улыбающимися были оба этих старших ламы. Они просто растворялись в своих улыбках и легких поклонах. Один заведует хозяйством, тогда как другой, так наз<ываемый> Тимпá, принимает подарки, предназначенные Гегену, передает их ему и объявляет, согласны на аудиенцию или нет. Кроме красного пояса, подарил каждому из них нюхательный флакон и трехстворчатое зеркало и получил ответные подарки: два красивых синих пояса, которые наверняка уже много раз бывали дарены в соответствии с этим этикетом. Да, кто знает, может быть, они скоро вновь попадут в руки к высокочтимым прелатам. Первый из них, постарше, который – хотя и очень любезен – не может сравниться в этом отношении со своим коллегой. Тому от силы лет сорок. Где он приобрел свои изящные манеры и любезную улыбку, понять трудно.