– Всё, отцы святые, – Алексей Михайлович встал с трона, – довольно на сегодня. Пора от святых дел перейти к земным. Прошу в трапезную попотчеваться, чем Бог послал.
Предложение царя пришлось священнослужителям по душе. Они знали, что Бог не обижал русского царя и посылал ему хорошие яства. Бывало, обеды с боярами и гостями продолжались по несколько часов, служки успевали за это время подать до двух сотен блюд. Накал страстей сразу угас, лица подобрели, и все потянулись в соседнюю горницу, где их ожидал богато накрытый стол. Царь с ними не пошёл, ему хотелось переодеться в более простую и удобную одежду и поразмыслить самому. К тому же его отсутствие за обеденным столом покажет всем присутствующим, что царь не доволен ими. Пусть их это обеспокоит, и к вечерне пришлют своих послов узнать, в чём же состоит его немилость.
А вся его немилость в том, что он слишком долго ждёт, когда они поймут, что без царя ничего не могут, даже решать свои церковные дела. Тогда они, обессиленные в своей борьбе, приползут к нему и спросят: «Скажи, Государь, кто прав, кто виноват, куда нам русскую церковь вести?» Он же с высоты своего престола ответит: «Вы все виноваты, нет среди вас правых. А церковь русскую вы должны вести ближе к западным православным церквам, – нашим попам и русским людишкам надо уму-разуму набираться, а вам, иерархам, искать на Западе сотоварищей, с которыми можно будет Третий Рим в моём царствующем граде строить. От того, каких мне соратников в этом великом деле найдёте, и зависит, где этому Риму быть – в Москве аль в самом Царьграде!»
Но не ползут к нему иерархи, слишком сильными себя чувствуют, сами хотят всё разрешить, да удобу себе заполучить. Надо б самых неуступчивых и дюже шустрых приструнить. Вон протопоп Аввакумушка как камень стоит на своём, никак не угомонится. И в Сибирь его засылал, на самое Байкал-море, где и людей-то православных нет, одно зверьё да холода лютые – и это его не успокоило. Вернул обратно, была мыслишка его простить да под себя пристроить – так нет же, всё такой же колючий и неуступчивый. Надобно с ним ещё поговорить – не уступит, так бросить на съедение тяжкосердным шакалам из церковного Собора.
Эти мысли бродили в голове Алексея Михайловича пока прислужники снимали с него тяжёлую и неудобную порфиру и готовили лёгкую полотняную одежду, в которой он любил отдыхать перед вечерней службой и общаться с детьми да с любой своей, Марьей Ильиничной.