Мария Николаевна любила читать Пушкина. Она замечательно читала «Три ключа».
На эстраде Ермолова стояла внешне спокойная, с откинутой назад головой – характерное ее движение, которое так великолепно уловил на своем портрете Серов. Первые строки:
«В степи мирской, печальной и безбрежной,
Таинственно пробились три ключа…» –
она читала повествовательно, слегка подняв брови. Как бы сообщала факт, в несомненности которого она убеждена, и, услышав от нее, сейчас же убедятся и слушающие ее люди. В звуках ее голоса, в словах, которые она произносила, была всегда всепокоряющая сила – как бы гипноз. Она убеждала зал, в чем хотела, и завороженные слушатели только ждали, что дальше, как откровения.
«Ключ юности, ключ быстрый и мятежный,
Кипит, бежит, сверкая и журча…».
Эти слова она говорила, как бы прозревая все радостное в жизни, давая самые светлые ноты.
«Кастальский ключ волною вдохновенья
В степи мирской изгнанников поит…».
Задумчиво, умудренно звучали эти строки. Она как бы сообщала слушавшим значение искусства и творчества в «степи мирской», какой для поэта являлась жизнь.
«Последний ключ – холодный ключ забвенья,
Он слаще всех жар сердца утолит», –
скорбно открывала Ермолова, – напоминая о той тщете жизни, о тех разочарованиях и губительных обманах, которые жгли душу поэта пламенем и наполняли горечью, заставляли жаждать утоления в «ключе забвенья». Так в этих восьми строках, в которых великий поэт дал всю историю своей души и жизни, великая артистка умела сообщить ее с полнотой и сдержанностью, достойными Пушкина.
Она читала еще стихотворение «Поэт».
Стоя на эстраде, как изваяние, – она почти не допускала жестов и никогда не «обыгрывала» читаемой вещи, – величественно подняв голову, она восклицала:
«Поэт! не дорожи любовию народной…»
Тут излишне будет прибавлять, что в данном случае поэт не имел в виду народа в настоящем смысле этого слова: дело идет о светской черни, о той толпе, которая отравляла жизнь Пушкина и довела его до гибели. Ибо народ, тот народ, которого Пушкин понимал и любил, в то время его стихов не знал и не читал и не мог судить его, так что к нему это и не могло относиться.
В словах:
«Восторженных похвал пройдет минутный шум;
Услышишь суд глупца и смех толпы холодной» –
слышалось презрение к этой аристократической толпе, преследовавшей и не понимавшей его, к суду глупца, а затем – предостережение поэту: