Я пытаюсь закрыть чемодан. Не выходит, слишком много вещей. У порога в комнату застыла мать.
– Ты же понимаешь, что билет только в одну сторону?
– Я понимаю, мама.
– И ты полетишь?
– Да.
Знаю ее, она хотела поговорить более энергично. Я нарочно не смотрела на нее. Только бы не встретиться с ее водянистыми глазами. Ну не могу я остаться с ней и бросить билет, наконец, мне нужно подумать и о себе.
– А как же ты там?
– Мам, прошу. Со мной все будет в порядке. Мы будем созваниваться каждый день.
– Но что ты будешь делать? Тебя же там не оставят. Тебе придётся вернуться, а как? Я не смогу заработать на обратный билет даже за всю жизнь.
– Мам, хватит. Я не знаю, собираюсь ли я возвращаться. Может найду там работу, или любовника. Кто знает, что будет дальше? Не хочу заглядывать так далеко. Мы обе не гадалки.
– Ты оставишь меня?
– А ты, хочешь оставить меня, здесь?
– Разве тебе здесь плохо? Продашь билет – и заживешь по другому.
– Не заживу, потому что не продам.
– Но как же Петре? Он такой хороший парень.
– Петре должен меня понять. К тому же, я и так постоянно в напряжении с его таблетками. Он экспериментирует не над собой – я его подопытный. Никогда не знаю, не потечет ли сегодня из его ушей удобрение и не зарастет ли завтра мхом. Мне надоело это постоянное, тревожное ощущение. Каждый день я возвращаюсь домой в лихорадке, жив ли он? Не превратился ли в собаку или в салфетницу? Он эгоист, он поймет.
Ну пожалуйста, мам, не нагнетай еще больше, молчанием.
– Ты не пообедаешь со мной, напоследок?
Я посмотрела на мать. Почему она просто жмется у двери, почему бы ей не отхлестать меня полотенцем, которое она искрутила в руках? Мне было бы легче, наори она на меня, что никуда не пустит. Но нет, она будет скулить, а как я уйду завоет.
– Пообедаю.
– Хорошо, я приготовлю.
– Заодно, смой волглое выражение с лица. Мам, – я улыбнулась, – ну правда.
Мы ели спагетти. Мама добавила в кофе коньяк. Чувствую, сегодня она выдует бутылку.
– Я могу тебя проводить?
– Нет-нет. Мне нужно зайти к Петре, да и по хорошему забежать бы к деду и девочкам.
– К деду-то, по хорошему?
– Я не правильно выразилась. Мне сейчас сложно подбирать слова, что ты придираешься?
– Прости.
Меня все больше раздражали ее уныние и кроткость. И без этого на кухне было мрачновато: выкрашенные в берлинскую лазурь стены, кафель – серая соль, который уже рассыпался; так еще и мать доводила меня до кислой скуки. Она молчала. Мне надоела тишина: