Однако триумф Солженицына и Твардовского не повлиял на судьбу гроссмановского романа. По-прежнему тот был под запретом.
Ямпольский в статье о Гроссмане осмыслил это как нелепость. Трагическую парадоксальную ситуацию, возможную только в «путаном обществе».
Берзер осмыслила это аналогично. Рассуждая о судьбе Гроссмана, акцентировала парадоксальность ситуации: «Ведь шли 60-е годы нашего века, счастливые для многих 60-е годы. Для него же они полны бед».
Суждениям Ямпольского и Берзер свойственна откровенная публицистичность, отсюда и акцентирование парадоксальности ситуации. Однако не исключено, что оба мемуариста осознавали: парадокса не было.
В обоих случаях – Гроссмана и Солженицына – налицо проявление закономерности. И проявлялась она, когда представители власти определяли пределы допустимого в литературе, исходя из соображений целесообразности.
Солженицынская повесть не отрицала советский режим в целом. Как таковой. Подразумевалась ее интерпретация в качестве осмысления «культа личности Сталина». Именно это и нужно было Хрущеву – в связи с XXII съездом КПСС.
Подчеркнем еще раз: общепринятым представлениям о предписанном и разрешенном в советской литературе солженицынская повесть не соответствовала. Но оставалась в пределах допустимого, пусть и на грани. А потому была востребована как эффективный пропагандистский инструмент.
Роман Гроссмана показывал вопиющее несоответствие советского режима – идеологическим установкам, обеспечившим победоносное завершение гражданской войны. И Великой Отечественной тоже.
Гроссмановский роман оказался не только вне пределов разрешенного в литературе, но и за гранью допустимого. Тогда еще не было пропагандистской установки, обусловившей бы возможность его публикации.
Солженицын, как некогда Гроссман, в дебюте выиграл. И даже намного большего добился – мировой известности. А затем развивал успех. Слава росла.
Мировая слава и защитила писателя, когда через несколько лет он – уже посредством «самиздата» – распространял свои рукописи, отвергнутые редакциями. Запрещенное цензурой охотно печатали за границей, а ЦК партии все медлил с арестом Солженицына. Тот умело использовал пастернаковский опыт. Уголовное преследование в данном случае дискредитировало бы советский режим, ведь формально преступления не было.