Посмотри на меня. У усталости стынут руки.
Уходи, уходя. Я попробую жить, как ты.
Мы старались с тобой, но случилась такая штука,
Что сломались с тобой, словно вышли из пустоты.
Без подписи. Что-то мне это напоминает.
Мы дурные какие-то люди.
Шум травы проживет без нас.
Жаль до слез, но мы вряд ли будем
Плакать так, чтобы кровь из глаз.
Или вот еще шедевр.
Костры танцуют по мне ужами,
И ночь без ангелов так темна.
Украшен трон мой семью крестами,
Корона сброшена.
Не нужна.
Приплыли. Стихи-то, похоже, сочинил подросток. Да еще раненный в самое сердце. Я, конечно, не Бальмонт, а до Блока мне ползти и плакать, но тут только дурак не поймет, что ребенок, который либо сам пишет такие нетленки, либо специально собирает их где-то, самый обыкновенный. Правильный. Сильно переживающий, как большинство людей его трудного возраста. И да, подбитый на самом взлете.
Я не просто так пристроилась лицом к окну – если бы кто-то зашел в комнату и застал меня врасплох, то я могла бы незаметно избавиться от дневника в плюшевой обложке. Так и вышло. В комнату вошел Сапсанов. Увидев меня, как будто расстроился. Я раскрыла пальцы, и дневник благополучно упал позади меня на пол. Прямо между туфель.
– Хотел побыть в ее комнате, чтобы… не знаю… – Игорь Дмитриевич посмотрел на пол. – Это ее плюшевый дневник?
Я не стала разыгрывать спектакль со случайно задетой книгой.
– Да, он.
– Могу я?..
Сапсанов протянул руку, хотел прикоснуться к плюшевой обложке. Но тут меня одолели сомнения.
– Разрешите, Игорь Дмитриевич, я еще немного с ним поработаю? Обещаю вернуть в том виде, в каком взяла.
– Только не уносите из этой комнаты, – попросил Сапсанов после паузы. – Он мне скоро понадобится.
– Хорошо, Игорь Дмитриевич.
Зачем он ему? Это меня озадачило.
Он уже почти вышел в коридор, когда я чуть не сказала ему вслед, что его дочь прекрасно рисует и даже пишет стихи. Что она не простая девочка. Что скучает по маме. Что ему бы следовало не муштровать дочь, а чаще проводить с ней время.
Чтобы такое произнести сейчас, надо быть зверем, решила я.
Сапсанов на секунду замер, а потом вышел из комнаты.
Оставшись одна, я, уже не скрываясь, присела на край кровати и продолжила листать дневник. Записи менялись – это я наблюдала некую эволюцию душевного состояния человека, который вел этот дневник. Рисунков становилось меньше, стихи пропали вообще. Появились коротенькие заметки, иногда без указания даты. Скорее, они напоминали мысли ни о чем и обо всем на свете, но порой несли какую-то смысловую информацию.