Оноре согласился и поспешно испещрил рукопись своего труда хитроумными предуведомлениями: «Здесь имеются некоторые погрешности против французского языка, но допущены они умышленно». Лора заново переписала рукопись, и в августе 1820 года «Кромвеля» отнесли к опытному судье. Андрие был славный человек, но посредственный стихотворец, «рабски подражавший классикам»; его собрат по перу Лебрен сказал о нем:
В рассказах, где полно острот
(Их Андрие легко кропает),
Некстати рифма вдруг мелькнет
И прозу прелести лишает.
Академик добросовестно прочел труд начинающего писателя. Госпожа Бальзак пришла вместе с Лорой, чтобы выслушать его мнение. Андрие объявил, что юный автор с большей пользой мог бы употребить свое время на что-либо другое, вместо того чтобы сочинять трагедии и комедии. Он прибавил, что не хотел бы обескураживать молодого человека и готов разъяснить ему, «как именно следует подходить к занятиям изящной словесностью». На письменном столе валялся листок с замечаниями академика, навеянными чтением «Кромвеля»; Лора завладела этим листком и передала его брату. Там содержалось еще более суровое суждение:
«Автору надлежит заниматься чем угодно, но только не литературой».
Оноре мужественно встретил этот приговор, он не дрогнул, не склонил головы, ибо не считал себя побежденным. «„Трагедия – не моя стихия, вот и все“, – объявил он и снова взялся за перо», – рассказывает Лора.
Была сделана еще одна, последняя попытка спасти злополучного «Кромвеля». У дядюшки Даблена был лучший друг – Пепен-Леалер, фабрикант, поставлявший военное обмундирование; ему принадлежал дом номер восемь по улице Ришелье, против театра «Комеди Франсез»; домовладелец хорошо знал своего жильца, актера Лафона, пайщика этого театра. Даблен пообещал уговорить Лафона прочитать пьесу, но потребовал, чтобы Бальзак подчинился вердикту, каким бы тот ни оказался: «Предоставьте судить о своих детях тем, кто охотно призна́ет их очаровательными, если только они и в самом деле таковы». Однако совет остался всуе. Когда Лафон нашел трагедию неудачной, Бальзак объявил Пепен-Леалеру, что «Лафон – человек глупый и не способен оценить пьесу до достоинству». В глубине души Оноре отлично понимал, что «Кромвель» осужден безвозвратно, что, если он и дальше хочет писать, ему следует разрабатывать другую жилу.