— Да хрен его знает, Монгол. До
диких земель отсюда еще тащиться и тащиться. Даже представить себе
не могу, чтобы кто-то аж оттуда на своем горбу дрова таскал.
Он поднялся и жадно втянул в себя
запах гречневой каши. Приподняв крышку, аж крякнул от
восхищения.
— Может, пожрем немного? А,
Монгол?
— Не боишься, что у тебя от его пищи
может что-нибудь отпасть или, наоборот, вырасти? — со смехом
спросил я. — И кстати, может, у него какой-нибудь транспорт
имеется?
Егор отрицательно покачал головой,
разочарованно опуская крышку на котелок.
— Никогда об этом не слышал. Да и в
доме не вижу никаких признаков — ни ключа, ни баклажки с маслом,
ничего же ведь нет.
— Тоже верно, — вздохнул я.
Если доставлять сюда дрова так
трудно, почему бы не использовать для приготовления пищи какое-то
другое устройство? Нет возможности разжиться? Или уже переселиться
в дикие земли.
— А как вы сами еду здесь готовите?
— спросил я.
— Здесь никто не готовит, —
отозвался Егор. — С собой сухпай берем. Кто побогаче, затариваются
консервами и газовой горелкой, вот и вся готовка.
— Ясно. Короче, атаковать
Крестоносца с порога мы не будем, — сообщил я о своем решении
Егору. — Мне нужно поговорить с ним.
— С хера ли? — хмуро спросил тот,
пристально разглядывая камни на рукояти меча.
Я бросил деревяшку под стол.
— Когда ты полез говорить с
Медведем, я тебе такие вопросы не задавал. И кстати, что это было?
Я было подумал, что у вас реально есть какие-то договоренности, а
оказалось, ты просто полез на рожон.
Егор нахмурился. Отвел глаза в
сторону.
— У нас все равно не было бы шансов
остаться в его шахтах, — хмуро. — Их там полсотни в броне, и по
одиночке они не ходят. Сделай мы что-нибудь Медведю, умереть легкой
смертью нам бы никто не дал. И всем остальным из моей группы —
тоже.
Ах вот оно что.
Всем остальным из группы! Так он
из-за той рыжей, что ли, подставился?
Вот уж чего не ожидал от такого
человека, каким мне показался сначала Егор.
— Понятно, — с усмешкой проговорил
я, поднимаясь. — Как там ее зовут? Элка? Энка?
Он повернулся ко мне с таким лицом,
будто я ему в воду плюнул.
— А вот нихера тебе не понятно. Ее
зовут Эмма, парень. И если ты при мне еще хоть раз заговоришь о ней
в таком тоне, будто про какую-то общаковую девку, я больно ударю
тебя по лицу. Я воспитываю ее с семи лет, и эта девочка —
единственное, что я ценю в этой жизни больше самой жизни. Своей,
твоей, и еще чьей бы то ни было. Вот теперь, надеюсь, тебе
действительно что-то понятно.