— Ну, хватит, Прасковья! — оборвала её резко Марфа, — Ты свои
грязные сплетни оставь себе! Я к тебе с миром пришла, а не грязь
эту слушать. Ты уж прости, но я пойду. Прощай!
С письмом в руке, она развернулась к выходу и быстро вышла из
дома, попрощавшись на крыльце с Петей. Марфа шла вся не своя, от
слов Прасковьи. Хоть и не верила она ей, но слухи и правда ходили,
что Никита был рожден не от Спиридона, а от Николая Феофановича.
Марфа остановилась, набрала снега в ладонь и вытерла им лицо. Не
хотелось в это верить! Не хотелось!
Дома её ждала больная Евдоксия, которая охала в постели,
прикладывая мокрое полотенце к голове. Фотиния периодически
забирала это полотенце, смачивала в ведре с водой и снова отдавала
бабке.
— Ела? — первым делом спросила Марфа Фотинию.
— Нет, отказывается, — с отчаянным вздохом ответила девочка.
— Да я про тебя, Фотя, а с бабушкой мы разберемся, — снимая
платок с головы, произнесла Марфа.
Фотя встала со стула, что стоял возле кровати больной Евдоксии,
и, пройдя мимо Марфы, ответила:
— Ели, дед заставил.
Марфа тем временем вытащила письмо и, посмотрев на больную
женщину, спрятала его в печную полку до прихода свекра.
— Вы, мама, хоть ложечку съешьте, — уговаривала Марфа свекровь,
доставая теплый чугунок с кашей из печки, — Вы бы поправились, а
там война закончиться и Ермолай придет. Гулять еще будем!
Евдоксия только тяжело вздохнула на её слова и убрала с лица
полотенце:
— Смочи, горю вся.
Марфа послушно забрала у неё полотенце и смочив его в ведре,
сама положила ей обратно на лоб. Посмотрев внимательно на старую
женщину, она спросила:
— Федя то где?
Евдоксия тяжело вдохнула, потом громко сглотнув слюну,
ответила:
— С Фиской вроде на задний двор убежали.
— Не заболел бы… — рассуждала вслух Марфа, обеспокоившись о
сыне.
Евдоксия ничего не ответила и, отойдя к окну, Марфа задумалась,
отдавать письмо свекру или нет. Не устроил бы побоище после его
прочтения, а ей как «гонцу с плохой вестью» попадет больше всех.
Она вздохнула: «Ну, сколько можно его бояться?».
И все же, когда в дом вошел свекор с Никитой, после возвращения
из леса, она отдала письмо. Делала это дрожащей рукой, а он смотрел
на неё так, как смотрят на умалишенных, и, забрав, ушел во двор,
откуда пришел только час спустя и вел себя, на редкость, как
обычно. Прошел после этого день, два, месяц, но Николай Феофанович
не давал виду, что в письме было что-то, что могло его тронуть или
хоть как-то задеть. Возможно, Прасковья ошиблась? Все-таки женщина
прибывает в горе и не совсем адекватно себя ведет, ей можно все
простить.