Как и он сам распорядился так, чтобы его мать и сестры «не заметили» его отсутствия.
«Уверенность ее в близкой своей кончине так была сильна и состояние души ее так было к этому настроено, что действительно чрез несколько дней она слегла в постелю и не могла уже принимать никакой пищи. Афанасий Иванович весь превратился во внимательность и не отходил от ее постели. „Может быть, вы что-нибудь бы покушали, Пульхерия Ивановна?“ – говорил он, с беспокойством смотря в глаза ей. Но Пульхерия Ивановна ничего не говорила».
Осуществляя «Прощальную повесть», Гоголь знал, что его близкие и друзья будут беспокоиться о нем, будут пытаться его лечить, кормить и увещевать, но что он не будет ничего говорить.
«Наконец, после долгого молчания, как будто хотела она что-то сказать, пошевелила губами – и дыхание ее улетело».
Н. В. Гоголь оставил очень точное описание своей собственной смерти
– до деталей: восприятие необратимости изменений, влекущих исчезновение света, после некоторого личного события, «душевного явления»
– обдумывание и принятие решения, которое ничто не может рассеять, сожаление об оставляемых близких людях и распоряжение об устройстве их жизни, сильная уверенность и настроенность души на живую смерть и, наконец, собственно смерть как предстояние вечности без внимания на беспокойство близких и со вниманием на их спасение.
«Боже! – думал я, глядя на него, – пять лет всеистребляющего времени – старик уже бесчувственный, старик, которого жизнь, казалось, ни разу не возмущало ни одно сильное ощущение души [возмущают человека и мир «страсти, желания и неспокойные порождения злого духа», которые кажутся нам, в силу нашего образования и воспитания, единственно ценными М. Я.], которого вся жизнь, казалось, состояла только из сидения на высоком стуле, из ядения сушеных рыбок и груш, из добродушных рассказов, – и такая долгая, такая жаркая печаль! Что же сильнее над нами: страсть или привычка? Или все сильные порывы, весь вихорь наших желаний и кипящих страстей – есть только следствие нашего яркого возраста и только по тому одному кажутся глубоки и сокрушительны?» Что бы ни было, но в это время мне казались детскими все наши страсти против этой долгой, медленной, почти бесчувственной привычки. Несколько раз силился он выговорить имя покойницы, но на половине слова спокойное и обыкновенное лицо его судорожно исковеркивалось, и плач дитяти поражал меня в самое сердце. Нет, это не те слезы, на которые обыкновенно так щедры старички, представляющие вам жалкое свое положение и несчастия; это были также не те слезы, которые они роняют за стаканом пуншу; нет! это были слезы, которые текли не спрашиваясь, сами собой, накопляясь от едкости боли уже охладевшего сердца».